Давид Фонкинос - В случае счастья
– Что с тобой? – забеспокоилась Соня.
В его понимании, войдя в кабинет, она дала знак: “Не пора ли тебе уйти от жены?” И его охватило нервное предчувствие, он уже воображал, что больше не увидит дочь. Очнувшись, он поскорей вывалил все, что имел сказать Соне, а оставшись один, заплакал. Заплакал по-настоящему, крупными, безудержными слезами. Он уже не помнил, когда плакал последний раз. Когда погибли родители, наверно. Нет, из-за родителей он не плакал, теперь он вспомнил. Слишком внезапный и сильный был удар. Но тут драма нарастала постепенно, оставляя место, много места для слез. Он запутался, и ему все труднее будет скрывать свое смятение.
В воскресный полдень, пока жарился барашек, Жан-Жак остался за столом вдвоем с тестем. Разговор казался нескончаемым; каждая крупица светской беседы медленно ввинчивалась в уши. Он смотрел на дочь, она играла в саду, медленно бегала с воображаемым змеем. С тех пор как Клер удалилась на кухню с матерью, прошла целая вечность. Рене на неделе поссорилась с мужем и теперь кричала:
– Я так больше не могу! Мало ли что из наших имен выходит целый гениальный режиссер, мне надоело это кино!
Клер слушала; ее мутило от постоянных ссор. Конечно, родители были не первой и не последней пожилой парой, живущей в обоюдном раздражении. Далеко не последней. У тех, кто продержался вместе до старости, безусловно, фантастическая сопротивляемость.
– Ты же знаешь, какой у тебя отец! – не унималась Рене.
Но Клер находилась на том жизненном этапе, когда слишком многое поставлено под вопрос; и она решила, что нет, она не знает, какой у нее отец. Никто ни о ком ничего не знает. Никогда. Ей вдруг стала ненавистна эта фраза, суживающая нас. Вечно нам навязывают чужие образы, вечно мы живем под диктатом чужих представлений. Нет, она не знала, какой у нее отец. Она ничего не знала.
– Нет, не знаю.
– Как не знаешь, знаешь!
– Нет, я не знаю, какой папа!
– Да ладно тебе, конечно знаешь!
Этот спор мог длиться часами. Рене удивленно уставилась на дочь (помидоры были готовы). И Клер поняла, что ничего под вопрос поставить нельзя.
Наконец разрезали седло барашка. Наконец доглодали это нескончаемое воскресенье. Жан-Жак жевал с трудом. Он вглядывался в тестя и тещу, стараясь получше запомнить их на случай, если они больше не увидятся. От этой мысли ему стало грустно, но он тут же опомнился: если они с Клер разойдутся, ему, слава богу, больше не придется гробить каждое воскресенье. На миг в голове мелькнул вопрос, а существует ли вообще воскресная жизнь вдали от семьи. Когда тесть по обыкновению предложил ему сливовицы, он ответил:
– Нет, спасибо, сегодня мне не хочется, я лучше пойду отдохну…
Повисло молчание.
Для Алена это было худшее оскорбление. Живи они в иные времена, он бы мог за такие слова вызвать на дуэль. Никто не имел права отказываться от его сливовицы.
– Жан-Жак слишком много работал в последнее время? – встревожилась Рене.
Клер уловила в голосе матери солнечный лучик. Та так давно ждала какой-нибудь трещинки, пятна на глянцевой картинке счастья. Все не сводили глаз с Жан-Жака; теперь он растянулся в гамаке. Клер смотрела на него с отвращением. От его манеры вываливать на всеобщее обозрение собственную немощь к горлу подступала тошнота.
И тогда она встала.
Медленно, медленным движением. Без всякого трагизма, просто медленно. Луиза оторвалась от игры, родители оторвались от пищеварения; в этом невинном жесте было нечто возвышенное, нечто такое, что властно притягивало к себе взгляд, некая сила, способная остановить время. Подойдя к гамаку, она посмотрела на Жан-Жака и сказала, просто и буднично:
– Я ухожу от тебя.
Часть вторая
Сказав эти четыре слова, Клер направилась к родителям. Произнесла, так же просто и механически:
– Я ухожу от Жан-Жака. Хорошего воскресенья.
И взяла за руку дочь.
– А папу мы не будем ждать? – спросила Луиза.
– Не будем, ты же видишь, он спит.
Они ушли не оглянувшись. Жан-Жак оцепенел; он был похож на тех людей, что висят меж двух стульев на сеансе гипноза. Ален занялся более срочным делом: своей женой. Аномалии – еще не повод пренебрегать семейной иерархией. Рене нервно подергивалась, но как-то неритмично (эта неправильность раздражала Алена с его любовью к порядку). Явная истерика. Из нее, как икота, вылетали обрывки фраз: “Нет, это невозможно… Нет, это неправда…” Он понял, что ситуация выходит из-под контроля, что воскресенье линяет, превращается в какой-то другой день, вроде ноябрьского понедельника. Ален засуетился, Ален потерял лицо[5]. На счет “раз" он решил плеснуть себе глоточек сливовицы. На счет “два" – повторить сделанное на счет “раз". Наконец, когда все поплыло в ритме вальса, он принял мудрое решение: позвать на помощь. К счастью, по соседству жил не кто иной, как доктор Ренуар, лучший врач Марн-ла-Кокетт.
Заметив опрокинутую физиономию Алена, доктор Ренуар в ту же секунду захлопнул ставни. Когда его беспокоили, он всегда с особой остротой ощущал человеческую бесцеремонность. По воскресеньям он старался не подавать признаков жизни. Но вспышка раздражения сразу погасла, растаяв в мучительных спазмах совести. От судьбы не уйдешь; в роду Ренуаров профессия врача веками переходила от отца к сыну (а другие Ренуары, подумать только, перешли от живописи к кино.); на протяжении десятков поколений их воскресенья портила неуемная рать соседей. Он со вздохом открыл дверь:
– Что с тобой такое стряслось?
– Я… я…
Алкогольные пары и порушенное воскресенье лишили Алена способности внятно изъясняться. Он только тыкал рукой в сторону дома. Ренуар решил приступить к врачебному осмотру немедленно.
– Э-э…
– Послушай, прекращай пить, честное слово. Знаю, жизнь не всегда усыпана розами, и даже далеко не всегда…
– М-м…
– Но иногда надо просто взять себя в руки и решиться. Ради здоровья ничего не жалко, ты же сам прекрасно знаешь.
Наконец Алену все же удалось затащить Ренуара к себе, и бедняга оценил масштабы катастрофы. Его взору предстало нечто ужасное: смерть воскресенья.
Ренуар поспешил выяснить, что произошло. Ален, слегка успокоившись и чувствуя себя не таким одиноким, объяснил, что его дочь ушла от зятя. Он настолько воспрянул духом, что осмелился даже выдвинуть гипотезу:
– Это ведь эмоциональный шок, да?
– Да, скорее всего, – подтвердил доктор.
Ален даже подпрыгнул на радостях, он оказался полезным, какой восторг! Но, обернувшись, снова оказался лицом к лицу с женой и вынужден был принять позу, подобающую обеспокоенному супругу. Ренуар же на миг перенесся в сладкие грезы, воображая, как бы счастливо текли его дни с дочерью соседа, раз она снова не замужем. Клер уже не первый год обитала в его мечтах, порой сопровождавшихся легкой, ненавязчивой мастурбацией. Поэтому он с особым удовольствием взялся лечить Рене и прописал ей маленький успокоительный укольчик. Потом они перенесли ее в спальню. Вскоре она уже храпела, заглушая назойливые отголоски сразивших ее событий.
Теперь следовало заняться зятем, чья карьера зятя столь плачевно завершилась. Ренуар был не лишен сострадания, но при виде мужа, брошенного женой, не смог унять задрожавшую внутри жилку ликования[6]. Марилу Ренуар ушла от него шесть лет назад. Да, его Марилу, вступило ей в голову – и ушла, даже вещей не взяла, неблагодарная. Прислала ему открытку сказать, что все кончено. Открытку, после шести лет брака…
– Маленький укольчик? – подсказал Ален.
– Нет… нет… Житейское же дело! Можно подумать, он один такой, со всяким может случиться. И хватит комедию ломать! – огрызнулся Ренуар.
Укола Жан-Жаку не досталось, зато его правая щека удостоилась увесистой пощечины. Ален оценил действенность методы и пожалел, что ее не испробовали на жене. Зять очнулся. Завращал глазами, пытаясь понять, где он. Но проснувшееся сознание сразу подсунуло ему четыре слова, сказанные женой, и он наконец расплакался.
Поскольку слезы, как ни парадоксально, означали, что пациент скорее жив, доктор Ренуар удалился – на манер скромных героев, возвращающихся после подвига к своей неприметной жизни. Ален устремился к зятю с носовым платком. Какая нелепица – первый раз в жизни он видел зятя в слезах. Точно вдруг заплакал автомобиль. Ален проявил инициативу и сбегал в погреб за новой бутылкой сливовицы. Налил рюмку человеку, чье лицо все больше походило на губку, потом налил еще и еще. Этот человек скоро станет лишь воспоминанием о зяте; а пока надо пить, чтобы забыть. Немного упорства – и, быть может, им удастся достигнуть той эпической стадии, когда забываешь, что пьешь.
Под вечер Жан-Жак, пошатываясь, бродил по саду. Он не привык много пить, распалился от алкоголя и яростно рвал цветы. Зазвонил мобильник, он лихорадочно схватил его, не сомневаясь, что звонит жена и что она уже раскаивается в своем нелепом поведении. Ничуть не бывало. Он услышал слова Клер, ясные и точные, как будто она планировала свою выходку с незапамятных времен.
