Нурбей Гулиа - Приватная жизнь профессора механики
Примерно в это же время ко мне стала приходить и страсть (пока возвышенная) к противоположному полу, которую условно называют любовью.
Первое её проявление я почувствовал поздней весной, а может быть ранним летом 1949 года (помню, что это был год 70-летия Сталина), когда мне было 9 лет. Мама повела меня в цирк, если мне не изменяет память, на одно из первых представлений Юрия Никулина, которое проходило именно в Тбилиси. Цирк в Тбилиси расположен в очень живописном месте - на горке над Курой, очень напоминающей Владимирскую горку в Киеве над Днепром. А на склоне до самой Куры простирался Парк физкультурника, весь в извилистых дорожках и цветущих кустах. Этот парк пользовался дурной славой 'парка влюблённых' и вечерами он прямо кишел парочками.
Но представление в цирке было утреннее, мы с мамой познакомились со своими соседями по местам - молодыми супругами с дочкой Сашей - моей ровесницей, и после представления вместе пошли гулять в парк. А в парке во всю цвели кусты, как мне помнится, диких роз с одуряюще-сильным притягательным запахом. Я как сейчас помню родителей Саши: отца - военного в форме с погонами, и его жену - в белой кофте и чёрной юбке. Оба супруга были улыбчивыми, стройными, голубоглазыми блондинами; их дочка Саша имела две косички белокурых волос, повязанных белыми же бантами и одета она была в белое платьице и белые же туфельки. Вся группа представляла, по современным меркам, прекрасную модель для рекламы бленд-а-меда, дирола или здорового отдыха на курорте в Анталии. Родители наши сели на садовую скамейку, а мы с Сашей принялись бегать по тропинкам и срывать пахучие цветы. Набрав букеты, мы прибегали к родителям и оставляли цветы мамам, каждый своей.
На каком-то из 'забегов' я оказался с Сашей под цветущим кустом, с которого мы уже успели кое-что оборвать. Я увидел вблизи лицо Саши, показавшееся мне совершенством, которого я раньше и представить себе не мог. Светлые, длинные, загнутые кверху ресницы вокруг голубых глаз-озёр, персиковая детская кожа на пухлых щёчках, чуть вздёрнутый носик и пухлые розовые полуоткрытые губки. В этом лице было что-то от красивой куклы - Мальвины, но в отличие от 'мёртвой' куклы, Саша необыкновенно притягивала меня к себе своей жизненной реальностью, со мной происходило что-то фантастическое. Я как во сне протянул ей мой букет, и она взяла его, не переставая пристально смотреть мне в глаза.
- Саша, я люблю тебя! - совершенно неожиданно, автоматически вырвалось у меня.
- Я тебя тоже! - видимо, так же автоматически отвечала Саша, не открывая взгляд от меня. Я заметил, как она часто и отрывисто задышала, и запах её дыхания, отдающий почему-то молоком, вместе с запахом цветов окончательно вскружил мне голову.
- Саша, я хочу жениться на тебе, давай никогда-никогда не расставаться! - молол я на ухо девочке эту чепуху.
- Давай! - тихо ответила Саша, отвела глаза, и как-то съёжилась, повернувшись ко мне боком. Я нагнулся и быстро поцеловал её в пухлую персиковую щёчку, после чего она сорвалась с места и побежала. Я, разумеется, за ней. Она носилась по извилистым тропинкам, пряталась от меня за деревья, глядя оттуда, как зверёк, то справа, то слева, повизгивала, но поймать себя не давала.
Так мы и выбежали на поляну к скамейке, где сидели старшие. Тут они поднялись, заметили нам, что мы уж очень разбегались, и стали собираться домой. Мы спустились с цирковой горки по длинной и широкой лестнице и стали прощаться. Мама попрощалась с Сашиными родителями, как тогда было принято, за руку, и мы с Сашей повторили это. Мы разошлись в разные стороны.
Всю дорогу домой я забегал вперёд, карабкался на платаны, которые росли по пути, а, переходя через мост Челюскинцев над Курой, вдруг неожиданно забрался на перила и сел на них. Испуганная мама бегом бросилась ко мне и сняла с опасного места.
- Что-то ты перевозбудился сегодня! - подозрительным голосом заметила она мне, - Саша, что ли, подействовала?
Я только потупил голову в ответ. А трагедия, первая моя детская трагедия подобного рода, наступила уже дома, когда я неожиданно спросил маму:
- Мама, а когда мы пойдём в гости к Саше?
- Никогда! - удивлённо ответила мама, - а зачем нам ходить в гости к незнакомым людям? Да я и не знаю, где они живут!
Только после этих слов я представил себе весь ужас положения - я никогда больше не увижу Сашу!
- Как, - закричал я, - почему ты не спросила, где они живут, я ведь должен жениться на Саше, я её люблю, я обещал!
Громкий хохот мамы отрезвил меня.
- Жениться, говоришь? А женилка у тебя для этого отросла?
- Цаца, не надо так с ребёнком, видишь он плачет - укоризненно заметила ей бабушка. 'Цаца' - это было домашнее прозвище мамы, так называли её друзья и родственники. На работе же сотрудники её звали 'Марго'.
Я не только плакал, я ревел по-звериному, разбегался и бился головой о стену. Мысль о том, что я больше никогда-никогда в жизни не увижу Сашу, убивала меня, жизнь теперь казалась мне одной непрерывной мукой. Я продолжал биться головой о стену, хотя бабушка и пыталась подкладывать между стеной и головой подушку.
Дело закончилось тем, что в комнату заглянула Рива, обеспокоенная ударами в её стенку. Увидев происходящее, она раскрыла рот от удивления, а потом громко и презрительно произнесла:
- Что ни день, то 'новости дня'!
Через несколько дней тоска по Саше прошла. Конечно, я думал о ней, засыпая вечером в постели, грёзы о ней были одна сладостнее другой. Даже сейчас я иногда вспоминаю её, и жалость, жалость о возможно утерянном счастье терзает меня :
Лагерная коллизия
Классе в третьем или четвертом меня оптом приняли в пионеры, а когда мне было лет одиннадцать или двенадцать, меня в первый, и к счастью последний раз, отправили на лето в лагерь. Нет, не в лагерь для малолетних преступников, а в пионерлагерь, что оказалось даже похуже. А до этого я летние месяцы проводил в Сухуми у родственников.
Рано утром нас - детей сотрудников и преподавателей Тбилисского института инженеров железнодорожного транспорта, где моя мама тогда работала лаборантом, погрузили в кузова двух грузовых автомобилей и отвезли километров за десять от города в местечко Цхнети. Там и располагался пионерлагерь этого института. Одновременно с нами туда прибыли, правда на легковом автомобиле, какие-то институтские начальники - 'товарищи' Джорбенадзе и Габуния. Первый выглядел как настоящий Гаргантюа - толстый, краснолицый, высокий, с неправдоподобно выпирающим животом. Второй же - маленький, как гномик, дистрофичный худой человечек с землистым лицом.
Пионеры и их 'вожатые' срочно построились на плацу в 'линейку', а проще - прямоугольник вокруг плаца. Нас разбили на звенья, звенья подсобрали в отряды, а всё это сборище получило название дружины. Вороньим карканьем горна, в который дул краснолицый толстый мальчик по фамилии Кишмарая, пионерский сбор или совет, не помню уже как правильно, открылся. Старший вожатый - товарищ Гиви - мужик с пропитым лицом, весь заросший черной курчавой шевелюрой, как и все мы - в красном галстуке, трижды с грузинским акцентом прохрипел нам: 'В борба за дэло Лэнына-Сталына буд гатов!'. На что мы, почти по-гитлеровски задрав правые руки, нестройными голосами трижды же проорали: 'Всегда готов!'. Потом товарищ Гиви, по обе стороны которого встали просто вожатые, тоже в красных галстуках: грузинка - товарищ Лейла и армянка - товарищ Астхо, обратился к начальству с рапортом.
Мне показалось странным, что товарищ Гиви называл начальников не по должности, даже не 'товарищами', а 'батонэбо', что означает 'господа' - Джорбенадзе и Габуния. Нелепо звучало слово 'товарищ' по отношению к женщинам-вожатым - толстой Астхо и прыщавой Лейле. Ну, 'подруга' там, или 'товарка' Астхо или Лейла, а товарищем, вроде бы, должен быть мужчина. Но и к самому Гиви это 'товарищ' тоже совсем не шло, как, собственно, и мятый, замусоленный красный галстук.
Затем снова закаркал горн и нас повели в наши 'апартаменты'. Мой отряд, численностью человек в тридцать, поместили в комнате, где железные кровати стояли настолько близко друг к другу, что мы едва протискивались между ними. Кровати были застелены серыми простынями, и тёмно-серыми байковыми одеялами. Каждый запомнил номер своей кровати. Кое-какие вещи в котомках, которые нам дали из дома с собой, мы положили под подушки - тоже серые и плоские как блины. Мне, например, дали несколько носовых платков, смену трусиков и маек, ещё что-то по мелочи, а также пару шоколадок и яблоки.
Обед состоялся на открытом воздухе, где над столами из строганных досок и такими же скамейками, был натянут тент из брезента - в хорошую погоду от солнца, а в плохую - от дождя. По вкусу и составу обед был очень похож на тот, чем кормили нас в детском саду, только пока без червей и тараканов. Кормили наши два отряда по очереди - сперва наш, второй отряд - малолеток, а потом - первый, из ребят лет по четырнадцать - пятнадцать. Наш лагерь считался маленьким - всего в два отряда, или человек в шестьдесят. Вожатой нашей оказалась толстая Астхо, армянка лет двадцати, весьма крепкая на язык, страшная детоненавистница. Кстати, Астхо - это очень даже пионерское имя, в переводе с армянского, как я уже об этом упоминал, это - Звезда, Звёздочка. Этакая толстенькая пионерская Звёздочка.
