Свортаут Глендон - Благослови зверей и детей
Пошел ты на фиг, сказал на это Тефт. Он вылез из спальника, вытащил из-под Лимонадовой койки чемоданчик и, не успел Лимонад и пальцем шевельнуть, открыл чемоданчик настежь и вывалил на пол все содержимое. Помимо одежды в чемоданчике обнаружилась бутылка виски, дюжина банок пива, блок сигарет и кипа порнографических журналов. Лимонад начал орать, что чемоданчик — его собственность, он его лично на замок запер. На это Тефт ответил, что неплохо разбирается в замках.
Так вот, Лимонад, сказал Тефт, во-первых, отдай транзисторы. После этого притворяйся нашим вожатым сколько влезет — на самом деле тебе вожатым не бывать. Если, конечно, не хочешь, чтобы я выложил начальнику, что ты за фрукт, как ты на нас пагубно влияешь и как твое присутствие угрожает нашей нравственности. А еще — что у тебя в чемоданчике. Тут Тефт улыбнулся своей кривой улыбкой. Так что теперь, киска, твое дело — отвались. Можешь в домике остаться, мы ребята не злые, живи себе, но домик этот наш, и жить мы будем на собственный лад. А ежели тебе не нравится, запихни себе этот домик в анальное отверстие.
Мотор дрогнул, завелся, чихнул и заглох, потом снова завелся и ровно заурчал. Как врач, вслушиваясь в этот звук, Тефт выжал сцепление, наугад рванул рычаг переключения скоростей и отъехал от мастерской. Он привык к автоматической коробке передач.
Тефт уже проехал квартал, когда заметил остальных — они выскочили из-за рекламного щита и бежали вслед за машиной. Он притормозил, дал задний ход и остановился посреди улицы, а когда они подбежали к грузовику, Тефт, не вылезая из кабины, поднял руку в нацистском приветствии и, ухмыляясь, проревел: «Ахтунг!»
Все пятеро были в экстазе. И сразу полезли в кабину.
— Ну, Тефт, ты даешь!
— Пусти, чего толкаешься!
— Вот это истребитель!
— Ребята, айда в Диснейленд!
— А ну заткнитесь! — рявкнул Коттон. — Разгалделись! Значит, так. Мы с Лалли-2 — в кабине. Остальные — в кузове. Потом махнемся местами. Поехали, да поживее. И без трепа.
Расселись: Коттон и Лалли-2 в кабине, Шеккер, Гуденау, Лалли-1 и бизонья голова в кузове.
— Так, внимание! — обратился Коттон к тем, кто залез в кузов. — Всем залечь на дно. Мы угнали машину, мы вооружены, и, если нас остановят, нам крышка. Сами видели: в городе патрульная машина. Так что до выезда из города лежите себе и помалкивайте.
Они легли ничком на дно кузова, а Коттон велел Лалли-2 слезть с сиденья на пол. Пусть только водителя будет видно. Лалли-2 повиновался — тогда Коттон, оставив винтовку на сиденье, тоже сполз вниз, захлопнул дверцу и сунул голову под панель.
— Тефт, — спросил он, — ты справишься?
— Придется.
— Ладно. Поезжай медленно, но смотри не переборщи. Фокус в том, чтобы проехать через город, не привлекая внимания. Грузовик как грузовик, водитель как водитель, тишь да гладь. Да, Тефт, надо же фары включить!
— Фары? Черт, чуть не забыл.
Тефт нашел тумблер и щелкнул рычажком ближнего света на щитке.
— Вы, братцы, не блещете сообразительностью, — фыркнул внизу Лалли-2, глядя из-под надвинутой на глаза шляпы. — Оба хороши.
— А что?
— Мне отсюда не видать, но готов поспорить, что Тефт забыл снять свою нацистскую фуражку.
Тефт скривился, фуражку снял и включил зажигание.
— Готов, сэр!
— Огонь! — скомандовал Коттон.
На этот раз обошлось без рывков. Тефт спросил у Коттона, как ехать — боковыми улицами или рискнуть и сразу выехать на магистраль. Поедем напрямую, решил Коттон, сэкономим время: если станем кружить переулками, это может показаться подозрительным. Машина ехала по Монтесума-стрит. По этой улице они добрались до центра и очутились на пятачке, в старые добрые времена носившем название Виски-сквер: здесь в салунах виски шло по 25 центов за две порции, пиво — по 10 центов за кружку, неудобоваримая закуска — бесплатно, вдобавок от бренчанья тапера лопались барабанные перепонки, покеристы платили за вход серебряный доллар и могли всадить пулю в лоб, не взяв за это ни гроша. Заведения назывались «Кентукки», «Веллингтон», «Дель Монте», «Паучий угол» и «Палас». В начале столетия все это пошло прахом. Теперь, когда раз в две недели наезжали в Прескотт ребята из лагеря, они шли прямиком в аптеку, усаживались на высоких табуретках перед стойкой, за которой торговали содовой, и платили бумажными деньгами — символами растленного Восточного побережья — за солодовое пиво, мороженое с орехами, молочные коктейли и двойные порции банановой шипучки.
— Вот тебе и на! — крякнул Тефт.
— В чем дело?
— Полиция. Все та же патрульная машина.
— Сиди как ни в чем не бывало, — распорядился Коттон.
Они с Лалли-2 затаились на полу, но наконец Тефт с облегчением вздохнул.
На пересечении с Герли-стрит грузовик остановился на красный свет. По правую руку открывалась городская площадь с зеленым газоном и клумбой, а в глубине находилось здание окружного суда и башня с часами. Посредине, на гранитном постаменте, застыл всадник. То была статуя Бакки О'Нилла, лихого рубаки, картежника, прескоттского шерифа и мэра, капитана первого эскадрона первого добровольческого кавалерийского полка, знаменитой «удалой конницы», героя, обретшего бессмертие под испанскими пулями у горы Сан-Хуан, а теперь изваянного в бронзе. Площадь была само великолепие. Летом на ней давали густую тень кусты боярышника, и в этой тени на скамеечках день за днем посиживали старички, приползавшие сюда из ветеранского госпиталя и приюта для первых колонистов. Их именовали «санаторными пациентами»: они были недостаточно убоги и безумны, чтобы запереть их на ключ, но чересчур беззащитны, чтобы ковылять на своих костыликах по миру, который наградил их пенсиями, но никогда не присутствовал у них на похоронах. В тени боярышника, под звон башенных часов что ни день собирались эти беспомощные вояки, сидели часами на скамейках, болтали, чертыхались и трепались обо всем на свете: о вставных зубах и боевых командирах, о врачах и неблагодарных дочерях, о налогах и Ветхом завете, о политике и рытье могил; осыпали проклятьями застарелый склероз и вспоминали допотопные времена. Поплевывали на землю. Строгали палочки. Набивали трубки и косили глазом на хорошеньких девиц. На мальчишек смотрели равнодушно или с презрением. Величием духа и добродетелью они вызывали жалость. Запылившиеся без дела трубы, они ждали, когда в них затрубят вновь. Письма из прошлого в опутанных водорослями, треснувших бутылках, они взывали к небу и гостеприимным берегам.
— Тефт! — окликнул его Коттон, когда они свернули на Герли-стрит, поднимавшуюся вверх по склону и уводившую к городской черте.
— Ау?
— Здорово ты угнал эту колымагу! Молоток!
— Рад стараться.
Грузовик затарахтел дальше. Мотор перегрелся, один или два цилиндра барахлили, передние колеса вихлялись, откидные борта немилосердно громыхали, ну да не беда. Миновав последнюю неоновую вывеску, они выскочили на шоссе, которое уходило на север, мимо ветеранского госпиталя, стоящего на месте форта Уиппл, а потом поднималось по пузырящемуся тесту нагорья. Когда на развилке они свернули направо и неожиданно оказались за городом, раздались вопли: «Привет полиции!», «Баю-бай, вожатые!», «Чао, Прескотт» — теперь они были в безопасности. Троица, лежавшая на дне кузова, ожила: по заднему стеклу кабины застучала барабанная дробь, Коттон и Лалли-2 влезли на сиденье и застучали в ответ, и тут все писуны прокричали «ура».
6
Часы Коттона показывали 12.35. Тефт, хлопнув ладонью по своей немецкой фуражке, объявил, что на месте они будут часа через два.
— Или раньше, если поднажмем.
— Постой-ка. В два тридцать мы там, полчаса на дело, значит, в три оттуда выезжаем. Дома будем в пять. Тютелька в тютельку, — сказал Коттон. — Поднажать придется.
Грузовик рванул. Он летел по узкой полосе, белой и ровной, как пробор на голове пижона, летел по бескрайним и безлюдным просторам — миль на двадцать вокруг ни перелеска, ни жилья. Вовсю светила луна. Далеко-далеко мелькали крылья ветряных мельниц, а перед мельницами у колод с водой виднелись черные крапинки — это коровы, пережевывая при лунном свете свою жвачку, раздумывали о сочной траве, вкусной соли-лизунце, любви и непостоянстве.
Лалли-2, как был — в шляпе, положил голову на плечо Коттону и спал. Из кармана его куртки звучала скорбная мелодия «Соблазна».
Коттон зажал винтовку коленями — она не давала ему покоя. Ни на минуту он не забывал о винтовке. Уж слишком изменилась ее роль. В лагере она была обычным инструментом, таким же, как уздечка или бейсбольная бита, но сейчас, среди ночи, от винтовки веяло только ей присущими маслянистостью и холодком. Был в ней свой сокровенный смысл. Коттон пожалел, что Тефт прихватил эту чертову пушку. Но еще сильнее жалел он, что вчера случилось то, что случилось, и потому они не лежат сейчас по койкам.
