Эрве Базен - Кого я смею любить. Ради сына
— Ваша мама наверху, не так ли? Будьте добры, проводите меня.
* * *При мысли о том, что этот муж просит меня — меня! — показать ему комнату жены, как постоялец просит коридорного проводить его в номер, у меня перехватило дыхание. Я подняла глаза и впервые увидела его таким, каким он был: длинный молодой человек, серьезный и уверяющий себя в том, что у него уверенный вид, какими часто бывают холостяки к тридцати пяти годам. И в нем еще что-то было, или, вернее, чего-то не было: слишком широкий краешек платка в нагрудном карманчике, склоненная верхняя часть тела, свежая кожа, натянутая на скулах и подсиненная под подбородком дневной щетиной. Он тоже разглядывал меня, удивленный именно тем, — я могу в этом поклясться, — что может смотреть на меня, не наклоняя головы. Маленькая девочка, которая несется по саду, вздувая юбку колоколом, сверкая голыми лодыжками, распустив волосы, — это дитя, это не страшно! Но девица, принимающая вас в своем доме, на каблуках, вытягивающая шею, чтобы смотреть вам глаза в глаза, на одном уровне, — вот это уже далеко не так утешительно. Неосторожный Тенорино! И это были еще цветочки. Когда я вежливо отступила, чтобы дать дорогу отчиму и чемодану, из глубин дома появилась Берта, шлепая тапочками, скатилась по лестнице со своей обычной легкостью и кинулась мне под ноги.
— Это месье Бис! — завопила она, указывая пальцем.
Я опустила этот палец с улыбкой и покачиванием головы, извиняющим невинность. Но месье Бис, сдвинув брови, вовсе не улыбался. Он сказал, сделав над собой похвальное усилие:
— Добрый вечер, Берта.
Затем поднял свой чемодан, который на секунду выпустил. Но в ту же секунду в дверь ввалился серый медведь, завернутый в шубу с фиолетовыми петлицами (доктор Магорен состоял и в научных обществах), поприветствовал нас (или подумал, что поприветствовал) взмахом лапы и без дальнейших церемоний начал восхождение по лестнице.
— Я тороплюсь, — буркнул этот любезный человек. — У меня еще одни роды на восемь часов. Что там с твоей матерью?
— Изабель говорит, что у нее жар, — храбро прошептал месье Мелизе, по-прежнему стоявший рядом с чемоданом, который придавал ему вид постороннего и словно лишал всякого права на откровения интимного характера.
Магорен даже не обратил на него внимания. Он отдувался, ругая высокие ступеньки, по которым поднимался сотни раз. Дойдя до площадки, он издал свой клич: «Ну-те-с, ну-те-с!» — и затопал ногами, согласно неизменному ритуалу, целью которого, по словам доктора, было не застать врасплох застенчивых больных. Мы все пошли за ним; свита показалась ему преувеличенной.
— Здесь не публичная лекция! — крикнул он, переступая порог.
Я удержала Берту, рванувшуюся за ним. Немного раздраженный Морис Мелизе колебался, поглядывал на меня, словно спрашивая, прилично или неприлично пройти дальше. В комнате раздался голос мамы, бормотавшей что-то неразборчивое. Голос Нат добавил без воодушевления: «Да-да!», а Магорен сказал, словно про себя:
— Твой муж! Не знал. Но раз у тебя теперь есть муж, то конечно…
Не могу утверждать точно, но мне кажется, я помню, что слегка подталкивала этого мужа в спину. Он вошел со своим чемоданом, встреченный коротким вскриком, резанувшим мне слух, но также, слава Богу, двумя жалкими формулами вежливости. Я могла быть спокойна: доктор Магорен не скоро простит ему то, что он находится в Залуке под покровительством закона Наке[9], а в комнате еще и Натали, которая сможет принять эстафету.
* * *Она действительно приняла эстафету, причем твердой рукой. По истечении десяти минут, после долгих перешептываний, пока моя сестра, топчась вкруг меня, в двадцатый раз повторяла: «Ты видела, Иза? Он не старый. Ты видела?» — дверь снова раскрылась. Оттуда в порядке степени важности вышли три персоны: доктор, застегивавший шубу, Натали, сложившая руки на груди, как мужчина (эта поза у нее означает гнев или раздумье), и, наконец, Морис Мелизе уже без чемодана, но все еще с видом гостя. Вся процессия спустилась вниз и, оказавшись в прихожей, где в подобных случаях доктор имел обыкновение присаживаться за столик, чтобы написать рецепт, врач обратил свою козлиную бородку именно к Натали:
— Что-то она подхватила, — просто сказал он. — Но что? Не знаю. Жар, головная боль, головокружение — это может быть все, что угодно.
Такова была его манера, имевшая тот недостаток, что не внушала почтения, поэтому на нее досадовали поклонники скорых диагнозов и ученых слов, каких много в деревне, где не любят попусту тратить деньги. Доктор достал ручку, блокнот и принялся старательно выписывать рецепт совершенно не врачебным почерком, выводя каждую букву, каждую цифру с добросовестностью школьного учителя. Вдруг он слегка повернул голову.
— Что до остального, — продолжил он, — то я совершенно не уверен, что она права.
— Что вы говорите! — сказала Натали с какой-то особенной резкостью.
Она казалась потрясенной. Морис Мелизе тоже издал восклицание; он подошел на шаг и нервно мял свой галстук. Я еще ничего не понимала, но сдержанность старого врача, который, встречаясь взглядом со мной, быстро отводил глаза, меня надоумила.
— Я ничего не говорю, — проворчал он, завинчивая колпачок ручки. — Скоро мы все узнаем. Извините, мадам Мерьядек, мне пора бежать. Если не будет осложнений, я зайду в понедельник. Не забудьте приготовить мне баночку того, о чем я вас просил, для анализа. И давайте ей три раза в день столовую ложку микстуры, которую вы закажете у Тома.
Я уже представляла себе, как фармацевт Тома воздевает руки к небу и стонет: «Ох уж эти его составы! Он что, так и не усвоит, что существуют патентованные лекарства!» Но Магорена, бесстрашного химика, это не заботило. Оставив рецепт на столике, он поднялся, хрустя всеми суставами, и откланялся по кругу. Это была еще одна его привычка: никогда не пожимать рук. По дороге он пощупал щеку, руку и бедро моей сестры, пробормотав: «Ты слишком много ешь, Берта!» Он и меня потрогал за кисть, добавив тем же тоном: «А ты — слишком мало». Затем он нырнул в ночь, и до нас вскоре донеслось фыркание мотора допотопной «Рено». Никто еще не пошевелился. Берта с ужасающей беспардонностью разглядывала редкого зверя, а Морис Мелизе не противился — безразличный, далекий, недовольный переменой места, словно только что привезенный обитатель зоопарка, не понимающий, каким образом он попал в клетку. Натали, погруженная в тайные расчеты, загибала пальцы. В воздухе носилось подозрение, и было так тягостно, что Морис будто наконец обрел необходимую силу, чтобы с этим покончить. Он поднял подбородок и сказал с решительным видом:
— Я поднимусь к мадам. Позовите меня, когда стол будет накрыт, Натали.
У меня язык отнялся. Это уж и вправду было слишком! Он ушел большими шагами занятого человека, тогда как Натали, побагровев, с яростью следила за ним взглядом, разряжая ему в спину два пистолета. И в самом деле, прекрасная сцена, достойный финал этого дня облапошенных! Морис приехал, чтобы узнать о том, что его, возможно, провели, обманули, как и нас, под великолепным предлогом. Проявляя сдержанность, он испортил свой выход и, желая исправить эту неловкость, усугубил ее непростительной бестактностью, обратившись к Натали, как к прислуге. Как он мог не знать, что мадам для Нат звалась Изабелью, а сама она, уже давно ставшая членом семьи, была Натали только для нас одних, по выбору сердца, из «изустной дружбы», и в этом обращении не оставалось ничего от отвратительной барской привычки обходиться только именем? Конечно, Морис обратился к ней так только по незнанию подлинной роли, которую играла в Залуке та, кого весь поселок вежливо называл «мадам Мерьядек». Но от этого было не легче, напротив, ибо в таком случае это мама забыла упомянуть о ее роли, расставить все по своим местам, и оскорбление усугублялось неблагодарностью. Самолюбие легче уязвить, но раны, нанесенные любви, кровоточат дольше. Достаточно было взглянуть на Натали, чтобы в этом убедиться: она не скоро оправится от удара. Она трижды повторила про себя неясную угрозу:
— Ну, куманек…
Затем повернулась ко мне:
— Ты слышала? Иосиф! Интересно, кто я теперь в этом доме. И ты поняла? Может статься, что твоя мать даже и не беременна! Она могла ошибиться… Закрой ставни, пока я сделаю омлет.
Она развернулась и помчалась на кухню, взбешенная, взвихрив платье. Берта пошла за ней, в расчете собрать урожай с ваз с фруктами, как она часто делала перед ужином. Я раскрыла первое окно, чтобы подтянуть ставни. В комнату хлынул запах прелых листьев и неустанное кваканье лягушек с Эрдры. Со стороны вишни ночь разорвал крик совы, более пронзительный, чем трагичный. Небо было совершенно черного цвета, немного грязного, как сажа в трубе. Но десятки светлячков посверкивали то тут, то там, словно на землю попадали звезды.
