Виктория Токарева - Длинный день
Вышли из кабинета. Вокруг Егорова тотчас образовалась свита из халатов. Он был уже не медведь и не помещик, – военачальник. Петр Первый.
Начался обход. Егоров шел впереди. Халат отдувало, как мантию. Свита едва поспевала за ним.
Первая палата была реанимационная. Здесь лежали послеоперационные и тяжелобольные дети.
Возле окна – десятилетний мальчик, бледный до зелени. Он томился, маялся и капризничал. Возле него стояла больничная нянечка и увещевала, уговаривала. Мальчик не обращал на нее внимания. Он изнемогал, скривив губы, и каждая губа выражала свое отдельное страдание.
– Уремия, – объяснил Веронике молодой и толстый. Его фамилия была Марутян.
Вероника вспомнила большеглазую женщину в больнице. Она первая произнесла это слово: уремия как конечный исход почечных заболеваний. Так вот как это выглядит.
– Дима, – обратился Егоров к мальчику, – ты почему не слушаешься?
Дима узнал Егорова и на какое-то мгновение подтянулся, потом губы его опять разбрелись по страданиям и голова не могла найти себе места на подушке.
Нянечка отозвала Егорова в сторону, что-то быстро, обеспокоенно говорила. Это была больничная нянечка, ее сердце не разрывалось от горя, но она все бы отдала, чтобы Диме стало лучше.
Егоров внимательно слушал, склонив тяжелую голову. Потом сказал:
– Ну я же не бог…
Возле дверей лежала девочка Аниного возраста. Нитки стягивали свежий разрез на животе. Разрез и нитки были коричневыми от йода. Девочка тяжело, судорожно вдыхала. Набрать в себя воздух было для нее непосильной работой, и ее маленькое тельце содрогалось от вздохов. Выдохов не было видно и слышно, и казалось, что она только втягивает воздух и не может как следует вдохнуть.
Веронике стало душно. Она положила руку на горло.
– Ничего не нашли, – сказал Кабан. – Скорее всего это была просто кишечная колика.
– Значит, напрасно разрезали? – уточнил Егоров.
Все промолчали.
Вот, значит, как бывает в последней инстанции перед Богом. Напрасно разрезали, только и всего. Родители принесли в больницу живую и почти здоровую девочку. А что им вернут обратно… Да и вернут ли.
Егоровская рука легла на ее плечо. Он вывел ее из реанимации. Шел, насвистывая. Вероника поняла: история с девочкой воспринимается им как производственный брак. Должен же быть какой-то процент брака, должны же врачи набирать опыт. А опыт складывается не только из удач, но и из ошибок.
Вошли в операционную. Вероника не сразу поняла, что это операционная. Потом увидела на столе грудного ребенка. Разрез делали не скальпелем, а ножницами. Подрезали под лопаткой, лопатка отделилась, как у цыпленка.
Вероника повернулась и быстро вышла из операционной. Марутян вышел следом.
– Вам не надо заходить, – проговорил он. – Разве можно заходить, когда нет адаптации?
– Я журналистка, – оправдываясь, сказала Вероника.
– А журналисты, что, не люди?
Из операционной вышел Егоров в прекрасном, жизнеутверждающем расположении духа. Подхватил Веронику, она стала привычной, как трость, повел обратно в кабинет. За ним парила его свита.
В кабинете Егоров отвечал на звонки, отдавал распоряжения секретарше Симе и, казалось, забыл про Веронику. Она стояла, отвернувшись от всех, и плакала.
Егоров не замечал ее слез. Ему, наоборот, казалось, что он оказывает Веронике особую, почти царственную милость. Она должна быть профессионально довольна и человечески польщена.
– Не поворачивайтесь, – попросил он. – Я переодеваюсь.
Вероника слышала, как он двигал вешалку, шуршал одеждой, насвистывал песню из репертуара Пугачевой.
– Я готов! – радостно сообщил Егоров.
Вероника не оборачивалась. По ее напряженной, странно притихшей спине Егоров понял, что она плачет. Это не входило в его жизнеутверждающую программу. И было некогда.
– Ну-у… – разочарованно протянул Егоров. – Это никуда не годится.
Егоров избегал минусовых людей и минусовых настроений. Он ждал душевной дезинфекции, а не новой заразы.
Вероника чувствовала свою неуместность. Она не нужна была ему такая. А другой она быть не могла. И Вероника плакала от двойного одиночества: от своего собственного и оттого, что ее горе в тягость.
Заглянула Сима.
– Я сейчас на консультацию. А потом на ученый совет. Если позвонят, я уже выехал.
– Машина у подъезда, – сообщила Сима.
– Вы едете? – спросил Егоров. Вероника вытерла тщательно накрашенные утром, а теперь поплывшие глаза. Не королева, не танк и не Весна. Горестная лужа.
Вероника и Егоров вышли из корпуса. Он уже не выводил ее за плечо, а сильно вырвался вперед.
Возле дверей на улице, как маленькая толпа поклонников, стояли родители и ждали Егорова. Вероника обратила внимание на цыганку с ребенком на руках. Другой ребенок держал ее за подол. Молодой мужчина стоял с неподвижным лицом. Слез не было и мимика спокойна, но Вероника видела, что он плачет. Может быть, это был отец Димы или того ребенка, которого разделывали ножницами.
Люди стояли и ждали. Их было немного, меньше десяти, они сгрудились маленьким испуганным стадом.
Увидев Егорова, они раздались на две стороны, давая дорогу. Егоров прорезал эту толпу, прошел сквозь, не глядя, как будто их не было.
Вероника прошла следом за Егоровым, готовая провалиться сквозь землю. Она сама только что была на месте этих людей, но ей удалось протыриться, именно протыриться, другого слова не сыщешь, в егоровское окружение, в сопровождающие его лица. Но она знала, каково ТАМ. Там, где ты глубоко несчастен и тебя унижают. Бьют лежачего, а ты стараешься поймать эту ногу и лизнуть ботинок.
– Садитесь. – Егоров открыл дверцу машины.
На них смотрели, повернув головы или повернувшись всем телом.
– Я не поеду, – отказалась Вероника.
– Почему? – удивился Егоров.
– Мне неприятно.
– Не понял, – нахмурился Егоров, опустив голову, выставив вздыбившиеся брови.
– Почему вы ходите сквозь людей, как звезда эстрады. Вы же врач, а не певица. Они же вас ждут. У них больные дети.
– Это детская больница. И естественно, что здесь лежат больные дети. Дети болеют. И даже умирают. И детская смертность входит в профессию. Вы хотите, чтобы я стоял и вытирал всем слезы?
– Да. Хочу. Родители бесправны. Я хочу милосердия. А вы жестоки. И это безнравственно.
– Я не понимаю, кто к кому пришел: я к вам или вы ко мне? Это вы ко мне напросились с вашей газетой. Я вам нужен. А вы мне мешаете. И я вас, извините, терплю. Но больше терпеть не намерен. Вам понятно?
Егоров заметил, что последнее время он терял самообладание легко, а восстанавливался трудно. Любой мелочи было достаточно, чтобы выбить его из колеи на целый день. А день был нужен.
– Потрудитесь оставить меня в покое.
Егоров сел в машину и уехал. Вероника осталась стоять перед больничным корпусом.
В окне второго этажа сидел мальчик в пижаме и походил на арестантика.
Зубаткин был похож на Кирибеевича из песни о купце Калашникове – та же обаятельная наглость, веселая ухмылка хозяина жизни. Он смотрел на Веронику с таким видом, будто это она сидела в его кабинете, а не он в ее. Зубаткин знал, что юридические законы на его стороне, а морально-нравственные категории – это что-то весьма неопределенное и неосязаемое, как облако. Сейчас оно круглое, потом продолговатое, а потом его и вовсе нет, рассеялось как дым. Нравственность у каждого своя. Как почерк.
– Здесь сказано: вы бежали за зайцем, – напомнила Вероника.
– Собака бежала, – уточнил Зубаткин. – Я же не эфиоп.
– При чем тут эфиоп?
– Эфиоп – лучший в мире бегун на дальние дистанции.
– А куда собака девалась? – спросила Вероника.
– Она отвлеклась на другую дичь. Собака очень глупая.
– Это ваша собака или Нечаева?
– Естественно, Нечаева. У меня не могло быть такой собаки.
– Вы согласны с тем, что написал Нечаев? Это так и происходило?
– Если отбросить оценки и писи-миси, то примерно так.
– Значит, вы хотели убить зайца, который не мог от вас убежать?
– Охота – это охота, а не писи-миси.
– Оставьте, пожалуйста, свой слог. Разговаривайте нормально.
– Пожалуйста, – весело пообещал Зубаткин. – Объясняю вам, филологам: охота – это охота. На охоту берут ружье. А из ружья целятся и стреляют.
– Охота – это охота, а не убийство. Здесь и охотники должны быть на равных.
– Вы хотите, чтобы у зайца было ружье?
– У вашего зайца не было ног. Вы не имели права в него целиться.
– Значит, целиться в зайца нельзя, а в человека можно?
– Не притворяйтесь, – предложила Вероника.
– Я не притворяюсь. Я действительно не понимаю: что вы от меня хотите?
– Я могу ответить честно?
– Ну конечно.
– Чтобы вы были другим. Или чтобы вас не было вообще.
– Я вам больше не нужен?
– Не нужен.
– А жаль…
Зубаткин поднялся и пошел из кабинета. Он был стройный, развернутый, как человек, занимающийся спортом. Перед тем как выйти – обернулся и посмотрел на Веронику, как бы раздумывая: прихватить ее с собой или нет. Решал он, а не она.
