Дженди Нельсон - Я подарю тебе солнце
Вежливый смешок над абсурдной идеей.
Его пальцы прыгают по столу, как по клавишам пианино. Мы оба молчим. Меня это вполне устраивает.
Слева от него висит постер с Давидом Микеланджело в натуральную величину, в хрупком послеобеденном свете он совсем как живой, вот-вот расширится грудь, когда он попытается сделать свой первый вдох. Сэнди замечает, что я смотрю ему через плечо на этого восхитительного каменного мужчину.
– Офигенную биографию твоя мама написала, – говорит он, нарушая молчание. – Совершенно бесстрашно подошла к исследованию его сексуальности. Все похвалы в ее адрес за эту книгу абсолютно заслуженны. – Он снимает очки, кладет их на стол. – Бедж, поговори со мной.
Я бросаю взгляд в окно, на длинную полосу пляжа, погребенную в тумане.
– Скоро совсем ничего видно не будет, – предсказываю я. Одна из претензий города Лост-коув на славу – за то, как часто он исчезает. – Вы знаете, что некоторые коренные народности верят в то, что туман полон беспокойных духов умерших? – Это из бабушкиной библии.
– Правда? – Он гладит бородку, и с руки туда переселяются крошки глины. – Интересно, но сейчас нам надо поговорить о тебе. Ситуация очень серьезная.
Мне казалось, что я о себе как раз и говорила.
Снова повисает тишина… и я выбрала дробленое стекло. Ответ окончательный.
Сэнди вздыхает. Ему тяжело со мной? Людям со мной нелегко, я это заметила. Раньше такого не было.
– Послушай, Бедж, я понимаю, что тебе в последнее время ужасно трудно приходится… – Он внимательно изучает мое лицо своими козлиными глазками. Это невыносимо. – И в том году мы тебе считай вручили бесплатный билет, учитывая трагические обстоятельства. – У Сэнди такой взгляд, который говорит: «О бедная девочка, оставшаяся без мамы». Он так или иначе у всех взрослых проскальзывает, когда они со мной общаются, словно я обречена, выброшена из самолета без парашюта, потому что парашют – это мама. Я опускаю глаза, замечаю у него на руке смертельную меланому, его жизнь обрывается у меня на глазах, но потом я понимаю, что это всего лишь глиняная точка. – Но ШИК не может дать слабину, – уже более строго говорит он. – Несданная работа в студии – повод для отчисления, и мы решили назначить тебе испытательный срок. – Сэнди подается вперед. – Дело не в том, что твои работы трескались в печи. Такое бывает. Но с тобой такое происходит действительно постоянно, что заставляет усомниться в твоей технике, в твоей внимательности, но самое главное, что ты ушла в себя, и нас всех очень беспокоит, что ты явно даже не стараешься. Ты наверняка в курсе, что множество молодых художников со всей страны обивают наши пороги в надежде сюда попасть – на то самое место, которое занимаешь ты.
Я думаю о том, что Ноа всецело заслуживает быть на моем месте. Не это ли пытается сказать мне мама, разбивая все мои творения?
Сама знаю, что именно это.
Я вдыхаю и произношу эти слова:
– Отдайте им мое место. Они заслужили. А я нет. – Я поднимаю голову и смотрю в его полные изумления глаза. – Сэнди, мне здесь не место.
– Понимаю, – говорит он. – Возможно, ты так думаешь, но преподаватели ШИКа считают иначе. Я считаю иначе. – Сэнди берет очки и начинает протирать их своей замызганной глиной рубашкой, от чего они становятся только грязнее. – Твои женщины из песка были совершенно уникальны, те, которые были представлены в портфолио при поступлении.
Что?
Он закрывает глаза и словно прислушивается к какой-то музыке вдалеке.
– Такие радостные, такие причудливые. В них было столько движения, столько эмоций.
О чем это он?
– Сэнди, в портфолио были платья. Скульптуры из песка лишь описывались в эссе.
– Да, я помню твое эссе. И помню платья. Красивые. Жаль, что мы не специализируемся на моде. Но сидишь ты здесь сейчас благодаря фотографиям тех чудных скульптур.
Не существует фотографий тех скульптур.
Так, ладно, у меня уже кружится голова, как в какой-нибудь серии «Сумеречной зоны».
Их никто никогда не видел. Я за этим внимательно следила, всегда уходила подальше, в такую бухту, где никого нет, а потом их съедал прибой… только вот один раз, точнее два, Ноа мне говорил, что ходил за мной и смотрел, как я их делаю. Но неужели еще и фотографировал? И отправил их в ШИК? Крайне маловероятно.
Узнав, что меня взяли, а его нет, он уничтожил все свои творения. Все до последней каракули. И с тех пор не брался ни за карандаш, ни за пастель, ни за уголь, ни за кисть.
Я поднимаю взгляд на Сэнди, который стучит по столу костяшками пальцев. Погодите, он сказал, что они чудесны? Кажется, да.
Увидев, что я снова обратила на него внимание, он перестает стучать и продолжает:
– Я понимаю, что вас в первые два года заваливали теорией, но давай мы с тобой вернемся в начало. Один простой вопрос, Бедж. Ты больше не хочешь творить? Ты для твоего возраста уже через многое прошла. Тебе ничего не хочется сказать миру? Может, тебе нужно что-то сказать? – Он очень посерьезнел и напрягся. – В этом же вся суть. И ни в чем больше. Мы, художники, выражаем желание руками, такова наша особенность.
От этих его слов у меня внутри что-то развязывается. И мне это не нравится.
– Подумай об этом, – продолжает он уже мягче. – Я еще раз повторю свой вопрос. Возможно, в этом мире не хватает чего-то такого, что могут создать лишь твои руки?
Грудь пронзает обжигающая боль.
– Бедж, есть же? – настойчиво повторяет Сэнди.
Да. Но я не смогу. Представляю себе ту лужайку.
– Нет, – отвечаю я.
– Не верю, – говорит он, скривив лицо.
– Мне нечего сказать. – Я как можно сильнее сжимаю руки. – Nada[2]. Рот на замке.
Сэнди разочарованно качает головой:
– Ну, тогда ладно.
Я смотрю на Давида…
– Бедж, где ты?
– Я здесь, извините. – Я снова возвращаюсь к нему.
Преподаватель явно расстроен. Почему? Почему ему вообще не все равно? Он же сам сказал, что куча молодых талантов по всей стране умереть готовы за мое место.
– Надо будет поговорить с твоим отцом, – продолжает он. – Ты отказываешься от такой возможности, какая дается раз в жизни. Ты действительно этого хочешь?
Мой взгляд снова возвращается к Давиду. Он словно сделан из света. Чего я хочу? Лишь одного…
И тут вдруг Давид как будто спрыгивает со стены, обхватывает меня своими огромными каменными ручищами и шепчет мне на ухо.
Он напоминает, что Микеланджело создал его более пятисот лет назад.
– Ты правда хочешь уйти?
– Нет! – Мой страстный вскрик удивляет нас обоих. – Мне надо работать с камнем. – Я показываю на Давида. Внутри меня взрывается идея. – Мне надо кое-что сделать, – говорю я. Я так взбудоражена, словно меня лишили дыхания, и теперь я хватаю ртом воздух. – Очень надо. – Я мечтала об этом с самого поступления, но я бы не выдержала, если бы мама и это сломала. Просто не пережила бы.
– Вот это меня бесконечно радует, – говорит Сэнди, всплескивая руками.
– Но только не из глины. И без обжига в печи. А из камня.
– Камень куда прочнее, – с улыбкой отвечает он. Понимает. Ну, частично.
– Вот именно, – соглашаюсь я. Это она так просто не разобьет! И что самое главное – и не захочет. Я ее ослеплю. Я обращусь к ней. Только так. «Джуд, прости, – прошепчет она мне на ухо. – Я даже не знала, что в тебе такой дар».
И потом, быть может, она меня простит.
Я все это время даже не осознавала, что Сэнди о чем-то говорит, не замечая нарастающей музыки, возможного примирения между матерью и дочерью, которое разыгрывается у меня в голове. Я пытаюсь сосредоточиться.
– Проблема в том, что Иван на весь год уехал в Италию, а больше в отделении нет никого, кто мог бы тебе помочь. Если хочешь, можно работать с глиной, а потом отлить в бронзе, я могу…
– Нет, только камень, и чем тверже, тем лучше, даже, например, гранит – это блестяще.
Он смеется и снова превращается в добродушного козла, щиплющего травку на лугу.
– Гм, может… ты не будешь против, если тебе назначат преподавателя не из нашей школы?
– Конечно. – Да что за вопрос? Это же бонус.
Сэнди поглаживает бороду, размышляет.
И размышляет.
– Что такое? – спрашиваю я.
– Есть кое-кто… – Он вскидывает бровь. – Настоящий мастер.
Возможно, последний из живущих. Но я боюсь, что это невозможно… – Он словно отмахивается от этой мысли рукой. – Он больше не преподает. И не выставляется. С ним что-то случилось. Никто не знает, в чем дело, но даже и до этого он был не совсе… как бы это сказать? – Сэнди смотрит на потолок, подыскивая нужное слово там, – человеком. – Он смеется и начинает рыться в лежащих на столе журналах. – Выдающийся скульптор, давал офигенные лекции. Я их слышал, когда сам еще учился, это было потрясающе, он…
– Если он не человек, то кто? – заинтригованно перебиваю я.
– По сути, – улыбается Сэнди, – кажется, лучше всех это высказала твоя мать.
