Натан Дубовицкий - Ультранормальность. Гештальт-роман
– Думаю, это реально, – наконец-то произнес Денис.
– Отлично! А я уже и адрес узнал!
Обменявшись с приятелем традиционными прощаниями, Федор положил трубку и направился уже уверенной походкой обратно в комнату, где остались брат и отец.
Над траурным столом никаких изменений за время его отсутствия не произошло. Брат сидел все в той же расслабленной позе, покачиваясь на задних ножках стула, ставя на ребро пробку из-под водки и легким щелчком пальцев заставляя ее вращаться, а отец, отложив в сторону пустую бутылку, развалился на диване, закинув ноги на спинку.
– Ты в универ-то ходить начнешь? – спросил Иван, лишь только Федор переступил порог комнаты. – Бакланишь уже полмесяца.
– Я хоть до четвертого курса доучился.
Иван поступал вместе с Федором на тот же факультет, а по ЕГЭ даже набрал больше баллов, чем близнец, но бросил на первом же курсе, когда следовало начать писать курсовую по металлургическому легированию. Впрочем, то, что он бросит вуз стало понятно еще когда преподаватель начал рассказывать про сталь Гарфилда и современную линейку быстрорежущих сталей.
– Да забей, чувак. Все, что мне надо знать по жизни о металле, – Иван сжал кулак, а потом оттопырил большой, указательный палец и мизинец, – я уже знаю!
Федор пожал плечами, стараясь избежать ответа. Он подошел к столу, поднял тарелку с небольшими бутербродами, какие мама очень любила делать, и принялся есть их по одному. Благо гости почти к ним не притронулись.
В этот момент в себя пришел отец. Он оторвал взлохмаченную голову от ручки дивана, огляделся, словно обнаружил себя в неизвестном ему доселе месте, и, сфокусировав взгляд то на одном своем сыне, то на другом, шумно опустил голову обратно на мягкую диванную ручку.
– Чет у меня в глазах двоится.
– Так нас двое, йопт! – ответил ему Иван.
Александр Емельянович пропустил это мимо ушей.
– Я вам рассказывал, как мы с семьей уезжали из Тарту, когда в девяностых страна развалилась? – произнес он медленно, так как знал свою способность коверкать до неузнаваемости слова в нетрезвом состоянии.
– Тысячу раз рассказывал, – ответил Федор. – Может уже хватит тебе?..
– Да забей, – перебил его Иван. – Пусть болтает, сопли наматывает. Ему от этого легче становится. – Он повернулся к отцу. – Давай-давай, трынди.
Александр Емельянович неловко повернулся на бок, задев рукой ровно стоящую бутылку из-под коньяка и свесившись с дивана, от чего еще долго не мог обрести равновесие. Потом он все же приложился ухом к диванной ручке, крепко вцепился в нее руками, словно на мгновение вспомнил те дни, распад Советского Союза, русские погромы в Эстонии, спешку, с которой приходилось собираться, уезжать в чужую страну. А потом облегченно выдохнул и тут же следом рыгнул.
– Все началось в восемьдесят восьмом, – затянул он свою старую пластинку, – Мне тогда было как вам сейчас – двадцать два года. Ну, я уже отдельно тогда жил, учился на кафедре русской литературы Тартуского университета. Заканчивал учиться. Они тогда создавали Народный фронт. В то время все это делали – и на Украине, и в других странах. Они говорили, что отделяться не собираются, и что только поддерживают перестройку. Это я теперь понимаю, что они никогда не хотели быть вместе в одном Союзе. – Отец слегка сполз с дивана, но от окончательного падения его удерживала подушка и упор рукой, который он как-то подсознательно принял. – Уже через полгода в Таллинне началась «Поющая революция».
Мне тогда родители из Таллина позвонили и сказали, что молодежь объединяется вокруг нацистских символов и готовится выдворять из страны русских. Они их называли «оккупантами». Да и мне тогда тоже было нелегко, по вузам и общежитиям ходили патрули, как сейчас агитаторы ходят перед выборами. Еще звучали разговоры о том, что Эстония станет независимой, а нашу кафедру закроют, так как мы пропагандируем язык оккупантов.
После провокации в девяностом, когда русские Эстонии ворвались на территорию Верховного Совета, стало понятно, что мы вне закона. Нас очень быстро сделали врагами нации. Я уже два года как вуз закончил, работал преподавателем, готовился на третий поступать в аспирантуру. Уже тогда нельзя было найти нормальной работы для русских, не то что по моей специальности. Это случилось в мае. Я гостил у родителей в столице. Отец тогда во время обеда поднялся из-за стола, подумал немного, и говорит: «Все, дальше тут житья не будет, надо уезжать». В тот же вечер мы собрали вещи, кое-какие деньги – и переехали в дом наших родственников под Самарой. А через год Эстония стала независимой.
– История очень кстати, – проворчал Федор.
Александр Емельянович утратил остатки сил и окончательно съехал на красный выцветший ковер, постеленный на полу, где уже лежала пустая бутылка, тапки и белый длинношерстый кот по прозвищу Ельцин. Такой толстый, с морбидным ожирением, словно дважды кастрированный.
Федор, неожиданно ощутивший всю усталость, скопившуюся за день – с утра, когда готовились к отправке гроба в крематорий, до последнего гостя – и сам захотел бы свалиться где-нибудь в углу и проспать сутки. Но сил не оставалось. Он продолжал сидеть за столом, поставив на стол кулак на кулак и упершись в них лбом. Иван же продолжал беспорядочно двигать по столу тарелки и графины, думая о чем-то своем, как всегда подозрительно бессмысленном. И это отражалось на его лице.
Отделение партии располагалось в том же здании, что и районная приемная, участковая избирательная комиссия и муниципальное образование. Впрочем, сращивание власти на всех уровнях с партийной структурой, этакий постсоветский раритет, – обычное явление в этой стране. Некоторые видели в этом даже решение по ТРИЗ с точки зрения оптимизации управления государством.
Отдельный вход со двора, выложенный плиткой. После шестой ступеньки крыльца небольшая площадка и массивная деревянная дверь, вокруг которой висело шесть разного размера табличек, самая крупнейшая из которых гласила: «Консервативная партия Центра (КПЦ), приемный пункт по работе с жалобами и обращениями населения». Все это выглядело красиво и контрастировало со вторым этажом здания, которое давно не подвергалось косметическому ремонту. Справа от входа газон, обнесенный предупреждающей краснобелой полиэтиленовой пленкой: с крыши регулярно падали обломки кирпича, чьи куски валялись тут во множестве.
На стене – панель для районной газеты. На выцветших листах обсуждалось сколько район собрал гуманитарной помощи для жителей непризнанной республики Черноруссия, сколько оппозиционеры из «Наблюдателя» украли, когда Воротилов был советником губернатора, да о том, что вашингтонские ястребы виноваты в кризисе на Шри-Ланке. Излюбленные темы эпохи нового застоя.
Стрельцов и Мешков переглянулись. Денис пожал плечами, хотя Федор хотел сделать это первым.
Идея искать лектора из ДК здесь уже не выглядела так заманчиво, как два дня назад. Но если идти до конца, то начинать этот сложный путь необходимо в этом месте.
Стрельцов отворил дверь и шагнул внутрь. Вскоре они вдвоем оказались внутри просторного, хорошо отремонтированного и чистого помещения, которое к тому же охлаждали кондиционеры. Приемная находилась прямо по коридору, и возле заветной двери уже сидело шестеро просителей пенсионного и постпенсионного возраста. Двери справа, как понял Федор, принадлежали муниципальному объединению, а слева отданы под офисные нужды КПЦ. Из дверей справа постоянно выходили какие-то люди, они заходили в двери слева, чтобы в скором времени снова вернуться в правые двери – бесконечным потоком перекабинечиваясь туда-сюда. Все они выглядели по-деловому. Когда же открывались эти двери, можно было уловить то шум клавиатуры, то печать принтеров, а то и вырванные из контекста фразы вроде: «Семенову передайте в УИК чтобы оформил протокол до вечера, а то потом неудобно будет перед проверяющим из территориальной.» или «Объясните, как эта процедура увязывается с новым ФЗ? А, понял, там министр отдельный подзаконный акт подписывал. Все, понял.».
В одном из кабинетов, дверь которого приоткрылась, играло радио. Передавали какое-то ток-шоу, одно из тех «новых форматов», которые расплодились как раз перед выборами. Все знали, что так обходят учет средств, выделенных на предвыборную кампанию. Особенно сейчас, за два месяца до официального старта предвыборной кампании. Помимо официальных трат многие кандидаты предпочитают приплачивать участие в ток-шоу, чтобы те доносили его позицию. Это не считалось политической рекламой, хотя и являлось ею. Ну а ведущие и продюсеры всегда рады заработать на лживой популярности кандидатов.
Выступал как раз один из них. Вроде бы он хотел внести изменения в конституцию, так как считался оппозиционером и выступал против власти, чья мощь держалась на ее незыблемости. Видимо, он считал остроумным шатать основы власти в надежде получить свои полтора процента узнаваемости.
