Юкио Мисима - Запретные цвета
— Нет, это не годится. Мне и в голову не приходило, что дойдет до этого.
Глаза Нобутаки увлажнились, и Юити подивился этому наплыву чувств. Вдобавок ко всему Нобутака изрек:
— Как бы она не совершила опрометчивый поступок…
Слова его прозвучали с неуместной сентиментальностью и впились в самое сердце Юити. Никогда прежде он не слышал слов, которые бы столь откровенно выдавали духовное родство этой странной супружеской пары, их гармоничность. Только сердце этого мужчины, принужденного проникновенно почувствовать, насколько его жена влюблена в Юити, способно было вообразить такие тончайшие, интимнейшие вещи. С той же силой то же самое сердце может быть уязвлено духовной порочностью своей жены. При полном осознании того, что не кто иной, как его жена, любит мужчину, в которого он сам влюблен, Нобутака стал дважды рогоносцем; и более того, он испытал боль оттого, что использовал страсть своей жены, чтобы разжечь собственную. Обожженные раны этого сердца Юити увидел сейчас впервые, воочию.
Юити подумал: «Как же необходима госпожа Кабураги этому графу!» Вероятно, все это не укладывалось в голове юноши. Однако именно благодаря этим размышлениям Юити впервые пронзила глубокая нежность к Нобутаке. Заметил ли граф нежный взгляд того, кого он обожал?
Нобутака опустил глаза. Потерянный, унылый, неуверенный; его обмякшее тело в броском халате провалилось в кресло; обеими ладошками он подпирал ввалившиеся щеки. Его волосы, не по возрасту пышные и обильно намасленные, блестели, но из-за щетины одутловатая физиономия его казалась замызганной. Он избегал взгляда юноши. Юити рассматривал поперечные складки на его шее. Вдруг ему вспомнились отвратные лица двух типов в трамвае, когда он впервые отправился за приключениями в ночной парк.
После мимолетного наплыва нежности Юити напустил на себя более подходящую для его взгляда ожесточенность и холодность. Это был взгляд безвинного мальчика, убивающего сцинка[55]. «С этим человеком я буду еще более жестоким. Так должно!» — подумал Юити.
Граф будто позабыл о сидящем напротив него безжалостном любовнике. Он погрузился в раздумья о своей пропавшей бесследно компаньонке, с которой провел многие-многие годы совместной жизни в совместных прегрешениях, и… прослезился невзначай. Он и Юити, оба брошенные, упивались одним чувством покинутости. Они долго-долго сидели молча, словно отверженные на одном дрейфующем плоту.
Юити присвистнул. Нобутака поднял голову, будто пес, которого поманили подачкой. И всего-навсего увидел дразнящую улыбочку юнца.
Юити налил коньяку. Взяв стакан, он подошел к окну, отдернул портьеру. Этим вечером в гостинице главного дома напротив затевался многолюдный банкет. Свет из большой залы проливался в сад на вечнозеленые деревья и цветы магнолии кобуси; слышались напевы под бренчание струнных инструментов, казавшиеся такими неуместными для этого квартала. Стоял очень теплый вечер. Ветер утих, небо прояснело. Во всех членах своего тела Юити ощутил освобождение. Это было сходно с чувством бродяги, который наконец после долгих скитаний ощутил бодрость тела, свежесть души, легкость дыхания. Юити возжелал восславить обретенную волю.
— Да здравствует анархия! Банзай!
То, что Юити не трогало исчезновение госпожи Кабураги, он оправдывал своей природной холодностью, но это была еще не вся правда. Возможно, что здесь поработало его врожденное чутье, освободив его от этой повинности тревожиться.
Оба рода — господина Кабураги и его жены Карасумару — принадлежали к придворной аристократии. В четырнадцатом столетии Нобуи Кабураги примыкал к Северной династии[56], а Тадатика Карасумару — к Южной династии[57]. Нобуи преуспел в интриганстве и ловкачестве, Тадатика политиканствовал ретиво и страстно, но с напускной простосердечностью. Оба семейных клана как бы олицетворяли в политике два противоположных начала — инь и ян. Нобуи оставался преданным сторонником императорской династии хэйанской эпохи[58], приверженцем «политики искусства» — в наихудшем смысле этого выражения. В те старые времена, когда поэзия и политика тесно переплетались между собой, он вошел в сферы управления государством со всеми изъянами его любительского искусства, со всей его эстетической утонченностью, прагматичностью, бесстрастным расчетом, мистицизмом слабовольного человека, внешним притворством, мошенничеством, нечуткостью к добродетели и прочим, и прочим. Безбоязненность Нобутаки Кабураги в отношении вероломства, его бравада перед лицом подлости стала чем-то вроде дани его праотцам.
С другой стороны, прагматическая идеалистичность Тадатика Карасумару постоянно страдала внутренними противоречиями. Он прекрасно понимал, что только пылкое отречение от пристального вглядывания в самого себя наделяет человека силами к самореализации. Его идеалистическая политическая доктрина строилась в большей мере на самообмане, чем на одурачивании противников. И жизнь свою Тадатика закончил тем, что закололся мечом.
В наши дни родственница Нобутаки, благородная дама в преклонном возрасте, которая также приходилась двоюродной бабушкой его супруге, служила настоятельницей женского монастыря Сисигатани в Киото. В родословной этой старой женщины сплавились противоположные характеры кланов Кабураги и Карасумару. Из поколения в поколение ее род Комацу поставлял аполитичных священников первого ранга, сочинителей высокохудожественных дневников, влиятельных особ императорского двора и правительства, законодателей — одним словом, мужчины этого клана в каждом поколении пребывали в критиках и ревизионистах по отношению к новым обычаям. В наше время, однако, этот род после кончины старой матушки-настоятельницы, должно быть, прервался уже навсегда.
Нобутака Кабураги, подозревая, что его жена сбежала в тамошние места, на следующий день после ее исчезновения отбил телеграмму. В тот вечер, когда Юити соизволил нанести ему визит, ответ еще не пришел. Спустя три дня пришла телеграмма загадочного содержания. «Ваша супруга не приезжала. Если у нас возникнут какие-либо соображения, тотчас дадим знать телеграммой».
Почти в то же самое время Юити было доставлено пухлое письмо от госпожи Кабураги с обратным адресом этого монастыря. Он взвесил пакет на ладони. Его весомое содержимое как будто прошептало: «Ищи меня здесь».
В письме говорилось, что госпожа лишилась опоры в жизни из-за того страшного зрелища, с которым она столкнулась воочию. Эта сцена, видеть которую было отвратительно, не только бросила ее в дрожь от страха и позора, но и внушила ей чувство полного бессилия перед тем, чтобы вмешиваться в мужские отношения. Она уже привыкла к нетрадиционным стилям жизни. Она с легкостью перепрыгивала через рискованные препятствия, но именно сейчас оказалась на краю пропасти. Ноги ее занемели, и она не в состоянии была двигаться. Госпожа Кабураги замышляла покончить со своей жизнью. Она выбиралась в пригород Киото, где еще не зацвела сакура, совершая длительные одинокие прогулки. Она наслаждалась зарослями бамбука, шелестящего на ранних весенних ветрах.
