Эдуард Лимонов - Апология чукчей
Мы вышли в ночь. Разместились в теплом уютном авто и пошли отмахивать километры по пустому городу. Довезя нас до Кремля, второй экипаж пожелал нам удачи и вернулся. А мы через Большой Каменный мост ввинтились в железный мороз Москвы, всё глубже и глубже, туда, где мне предстояло отбыть наказание. Учреждение называлось «Спецприемник № 1 ГУВД Москвы».
Поблуждав совсем немного, мы оказались у приземистого барака о двух этажах, огороженного стеной с кишкой колючей проволоки поверх стены. Луны не было, однако окружающие освещенные строения позволяли отличное видение пейзажа. Усатый вышел у КПП и позвонил. Довольно быстро появился милиционер и отпер калитку. Сержант открыл мне дверь машины: «Эдуард Вениаминович, мы на месте. Прибыли».
Мы вошли в здание. Когда ты едешь по тюремным делам, когда тебя переводят — это ответственный момент в жизни зэка. Потому что ты можешь попасть к хорошим людям ровно как и к злым. У тебя равные шансы. Со злыми, даже если тебе предписано оставаться с ними недолго, можно настрадаться и в несколько часов. С добрыми просидишь и годы, как на одной ноге простоишь, запросто.
Я попал к добрым. Старший дежурный — старший лейтенант, зевая, застегнул китель и надел очки. По нескольким его движениям я уже его понял. И все, кто работает с ним в смене, обычно равняются в темпераменте на старшего. Сержант из ОВД «Тверской» показал удостоверение и стал демонстрировать бумаги. Меня сдали под расписку, ко мне приложили решение суда, вещи, отобранные у меня при задержании. Старший лейтенант попросил опись вещей. Проверил, имеются ли они в наличии в пакете, предоставленном усатым сержантом. Стал вынимать вещи, называя их и кладя их затем в матерчатый мешок. «Ремень брючный, — называл старлей. — Часы наручные; три кольца светлого металла; удостоверение Союза писателей России; деньги в количестве…»
Пока они занимались своим делом, я огляделся. Коридоры вели от дежурки в две стороны. Пахло борщом, вдали некто стучал в дверь. Настойчиво.
«Каждый чего-то хочет, — комментировал старший лейтенант. — Один покурить просит. Из двенадцатой камеры водки просят».
Мы все весело переглянулись. Беспределу наглости граждан, просящих водки.
Сержант ушел. Старший лейтенант отправил просто лейтенанта приготовить мне камеру. «Одного вас поместим», — сообщил он мне. А лейтенанту сказал вдогонку: «Всё лишнее вынести, постелите там… Я, Эдуард Вениаминович, представлял вас злым, как-то видел по телевизору, думаю: во, злой мужик, а вы оказались простой и незлой…»
«Чего злиться-то, меня к вам на сутки прислали, вот если бы лет на пять, был бы злой…»
«У нас ваши ребята не раз сидели. И охранники ваши были… Белорус еще там один…»
«Димка, что ли?»
«Ну да, хорошие у вас ребята…»
Меня привели в неприлично обширную камеру с пятью железными кроватями. Одна, у стенки, была аккуратно свежезастелена. Солдатское одеяло поверх, простынь натянута на матрас. В углу — крупного размера туалет на возвышении. У изголовья моей кровати на стене были намалеваны две розы ветров, а меж ними крупная надпись «ЖИЗНЬ Ворам», а ниже надпись помельче: «Привет ворам, музыкантам, докторам».
Я разделся, лег, укрылся солдатским и почувствовал себя уютно, как только может быть уютно такому человеку, как я, всегда бездомному. Было хорошо. Две лампы незло светили с потолка в ночном режиме.
Я осторожно вспомнил мои тюремные годы. Прошлое тихо опустилось мне на виски и веки и поласкало их некоторое время. Бывали и за решеткой у меня отличные дни. И писал я за решеткой плодотворно. Озарения посещали. Тюрьма ведь не только место страданий, но и место озарений.
Застучал в дверь тот, что хотел курить. Пришел дежурный и послал его матом. Завязалась беседа «бу-бу-бу… бу»… И под звук беседы (слов не было уже слышно, только интонации) я и уснул.
Приснилось мне, что это весна и в Саратовском централе нас вывели на прогулку в самый неудобный дворик. И мы там чуть не падаем, скользко. Но держимся друг за друга: я, Санек, дядя Юра и Мишка. Держимся и смеемся.
Разбудил меня грохот ключа в замке.
— Завтракать пойдете? — спросил старший лейтенант.
— Пойду.
Я уже стоял на ногах и вышел из камеры. На втором этаже два зэка в раздаточной улыбнулись мне. Один насыпал каши. Другой спросил: «Сахарку?» И, не дожидаясь ответа, сыпанул в кашу две столовые ложки.
— Давненько не был я за решеткой, — сказал я.
Зэки заулыбались. И старший лейтенант. Разве поймут нас гражданские?.. Гражданским нас не понять.
Как хороши, как свежи были розы
Я возненавидел розы восемь лет назад. Сейчас скажу, как это случилось.
Когда летом 2003 года я прыгнул вниз с автозака на широкую площадь, на бетон колонии общего режима, они цвели. Их нежный запах я уловил не сразу, обоняние у меня было едва включено, всё внимание ушло в зрение, я приехал в новое место, в колонию, где буду отбывать мои присужденные судом годы. Потому я поймал взглядом группу конвойных офицеров («а, вот они!»), один даже оказался с бородой. Вторым после зрения был слух, а обоняние было последним.
— Фамилия, имя, отчество, начало срока, конец срока! — пролаял из группы офицеров один из них. Звезд на погонах не было видно, крашенные в зеленое, они не выделялись…
— Савенко Эдуард Вениаминович, та-та и та-та, — оттарабанил я заученно. И добавил от себя, как советовали опытные сокамерники в Саратовской тюрьме: — Срок у меня небольшой, намерен сидеть тихо, проблем создавать не буду…
Пока они вели меня с другими в карантинный отряд, а это оказалось с полкилометра, а то и больше, обоняние включилось — и зрение не выключилось. Я обнаружил, что колония представляет из себя пылающий розами, благоухающий цветник.
Нас ввели в доверху озаборенный карантин — место, как оказалось, унижений и истязаний. За нами дыра ворот затянулась железной зеленой стеной. В карантине были деревья, но роз не было. Однако я стал их видеть три раза в день, когда нас водили в столовую, на завтрак, обед и ужин. Целые полотнища плантаций роз сопровождали нас на нашем пути, когда мы выбивали старыми башмаками заволжскую азиатскую пыль из асфальта. «Шаг! — кричал завхоз карантина, идя рядом с нами прогулочным шагом. — Как идете! Тверже шаг!» В карантине они были с нами суровы и даже избивали. Только не меня. Меня предохраняла известность.
В розах копались согбенные фигуры с ложками в руках. У плантаций роз змеями лежали шланги. Розы не пестовали только в обед, когда стояла азиатская жара. Но утром и вечером розы маникюрили и мыли, крепили подпорками, ласкали и щекотали.
