Джонатан Фоер - Полная иллюминация
Я все видел, — сказал он. — Я смотрел на парад сверху. Разве ты не знаешь, насколько я выше, выше, выше всех, выше этого плебса, с его плебейским ликованием, в котором, сказать по чести, был бы совсем не прочь принять маленькое участие. Наблюдал я за тобой на платформе и думал: нет, она не плебс. Ты была сама естественность на фоне этого разнузданного притворства.
Благодарю, — сказала Брод и двинулась дальше, хорошо помня предостережение Янкеля о том, что Софьевке подставь только ухо — и он откусит голову.
Но куда же ты? Я не закончил, — сказал он, хватая ее за худенькое предплечье. — Разве отец тебя не учил, что надо слушать, когда к тебе, или в тебя, или вокруг тебя, или даже из тебя обращаются?
Я бы хотела поскорее вернуться домой, Софьевка. Я обещала отцу, что мы будем вместе есть ананас, и я уже опаздываю.
Нет не обещала, — сказал он, разворачивая Брод к себе лицом. — Теперь ты меня обманываешь.
Честное слово, обещала. Мы договорились, что после парада я приду домой, и мы с ним будем есть ананас.
Но ты только что сказала, что обещала отцу, Брод, и, возможно, ты просто пользуешься этим словом за неимением лучшего, а может, вообще не знаешь его значения, но если ты собираешься стоять на своем, уверяя, что обещала отцу, то я буду стоять на своем, уверяя, что ты мне врешь.
Чепуха какая-то, — нервно засмеялась Брод и вновь двинулась в сторону дома. Софьевка семенил за спиной, то и дело наступая на русалочий хвост.
Кто из нас городит чепуху, Брод?
Он снова остановил ее и развернул к себе лицом.
Отец назвал меня в честь реки, потому что…
Ну, вот опять ты, — сказал он, скользя пальцами вверх по ее предплечью, плечу, шее, запуская их в волосы, скидывая с ее головы голубую царскую корону. — Маленьким девочкам врать не к лицу.
Мне надо скорей домой, Софьевка.
Надо — иди.
Но я не могу.
Это почему же?
Потому что ты держишь меня за волосы.
Ой, ты совершенно права. Держу. А я и не заметил. Это ведь твои волосы, не так ли? И я их держу — скажешь нет? — что лишает тебя возможности отправиться домой или в какое-либо другое место. Ты, пожалуй, могла бы закричать, но только какой в этом прок? Сейчас на берегу все кричат, кричат от удовольствия. Ты тоже могла бы покричать от удовольствия, Брод. Давай, у тебя получится. Один разочек — от удовольствия.
Софьевка, — захныкала Брод, — Софьевка, пожалуйста. Мне надо скорее домой, я знаю, что отец меня заждался…
Опять ты врешь, пизда брехливая! — выкрикнул он. — Не слишком ли много вранья для одного вечера!
Чего ты добиваешься? — заплакала Брод.
Он достал из кармана нож и перерезал тесемки на плечах ее русалочьего облаченья.
Она спустила костюм до икр и высвободила из него ступни, потом сняла трусики. Рукой, которую он не заломил ей за спину, она придерживала русалочий хвост, чтобы он не запачкался.
В тот же вечер, когда она возвратилась домой и обнаружила тело мертвого Янкеля, всполох молнии, похожий на праздничную иллюминацию, высветил в окне фигуру Колкаря.
Уходи! — крикнула она, прикрывая обнаженную грудь руками, склоняясь над Янкелем, точно желая оградить и себя, и его от взгляда Колкаря. Но он не ушел.
Уходи!
Я не уйду без тебя, — прокричал он сквозь закрытое окно.
Уходи! Уходи!
Дождь капал у него с верхней губы. Только с тобой.
Я руки на себя наложу! — простонала она.
Тогда я заберу с собой твое тело, — сказал он ладони на оконном стекле.
Уходи!
Нет!
Янкель дернулся, костенея, сбив масляную лампу, которая сама себя задула по пути к полу, погрузив комнату в абсолютную тьму. Его губы сложились в подобие осторожной улыбки, озарившей темноту согласием. Руки Брод медленно вытянулись по бокам, и она поднялась навстречу моему пра-пра-пра-пра-прадеду, второй раз за тринадцать лет своей жизни оказываясь обнаженной перед мужчиной.
В таком случае ты должен для меня кое-что сделать, — сказала она.
На следующее утро Софьевку обнаружили вздернутым за шею на поперечной балке деревянного моста. Он помахивал отрубленными руками, прикрученными веревками к ступням, а на его груди красной помадой Брод было написано: ЖИВОТНОЕ.
Что ел на завтрак Яков Р утром 21 февраля 1877 года
Жареный картофель с луком. Два ломтя черного хлеба.
Плагиат
Каин убил своего брата за плагиат одного из своих самых любимых стихотворений, которое звучало так:
Бледных ив косынки плещут.
Лист осиновый трепещет.
И волна речная вечно,
Плес окатывая, блещет.
Не в силах обуздать ярость поруганного поэтического честолюбия, не в силах продолжать занятия творчеством, зная, что окололитературные трутни присвоят себе трофеи, по праву принадлежащие ему, не в силах найти ответ на вопрос Если и ямбы не для меня, то что же мне остается? он, обессиленный Каин, навсегда положил конец литературному пиратству. Или так ему показалось.
Но к немалому его изумлению камни полетели в Каина, и на вечное скитанье по земле обречен был Каин, и ужасная эта печать досталась ему, Каину, который благодаря печальной мудрости своих стихов без труда мог снять себе подружку на ночь, но так и не встретил никого, кто самостоятельно прочитал бы хотя бы строчку из его бесценного опуса.
Почему?
Бог благоволит плагиатору. Не зря же написано: «И сотворил Бог человека по образу Своему, по образу Божию сотворил его; мужчину и женщину сотворил их». Бог сам первый плагиатор и есть. Но поскольку красть в тот момент было особенно не у кого — по чьему еще образу создавать человека? не по образу же животного? — создание человека стало актом рефлексирующего плагиаторства. Бог украл у своего отражения в зеркале. Так и мы, плагиаторствуя, создаем по образу, тем самым довершая начатый Богом процесс Сотворения мира.
Разве я материал для брата моего?
Конечно, Каин. Конечно.
Времямер
(См. Идолы)
Всечеловеческий квартал
Покаянный Погром (1764) был страшен, но бывали погромы и пострашнее, а те, что еще предстоят, несомненно будут еще ужаснее. Они скакали на лошадях. Они насиловали наших беременных женщин и выкашивали серпами наших самых сильных мужчин. Они забивали детей насмерть. Они заставляли нас глумиться над священнейшими из наших текстов. (Крики младенцев были неотличимы от криков стариков.) Как только они ушли, Несгибанцы и Падшие в едином порыве сдвинули здание синагоги с линии Еврейско/Общечеловеческого раскола в Квартал На-Три-Четверти Общечеловеческий, превратив его, пусть всего и на час, во всечеловеческий квартал. После этого невесть почему мы принялись бить себя в грудь так же истово, как на Иом Кипур, когда настает время покаяться в совершенных за год прегрешениях. И наша вознесенная к Богу молитва звучала так: Прости притеснителей наших за сотворенное ими? Или так: Прости нас за все, что мы от них претерпели? Или так: Прости Себе непостижимость поступков Твоих? (См. Приложение Г: Безвременные кончины.)
