Роланд Харингтон - Золотая кость, или Приключения янки в стране новых русских
— 3-з-здравствуйте.
Мы договорились, что за десять дней проживания в кривой комнате я заплачу петербуржую 100 долларов, плюс набор пилюль для киски. Комнатный горемыкинский тариф должен был обойтись мне в двадцать четыре раза меньше, чем пребывание в гостинице «Европа-Палас» на Невском проспекте. Рачительность, с которой я трачу деньги, гарантия того, что, когда я взойду на престол, имперский бюджет всегда будет сбалансирован!
Я со своей стороны попросил, чтобы хозяин на время моего визита выехал из своего обиталища: я не переношу присутствия постороннего мужчины в одном помещении со мной, особенно ночью. Предупредительный педагог согласился, но взмолился насчет кошки, которая по его словам и вздохам не перенесла бы переезда, пускай и временного, из-под своей этажерки в читалку Публички.
— Granted,[281] господин Горемыкин, — царственно промолвил я.
Так я оказался в доме на канале Случевского.
За свое гостеприимство Горемыкин получит бонус: приглашение прочитать лекцию у меня в университете, если позволит расписание семестра, а если не позволит, то приглашение на обед в финскую пиццерию-селедочную «Сибелиус» на Исаакиевской площади. Я там не раз удивительно наедался в прежние приезды в Питер.
* * *Я распаковал котомку и одна за другой вынул статьи ее содержимого: костюм «Aquascutum» для визитов во дворцы, кое-какую кожаную одежду и портативный биотуалет, чтобы мне не надо было заниматься своим бизнесом в коммунальном унитазе.
Перекусив бисквитами «Godiva», запил их «Сельским нектаром» — отец Спартак прислал мне целый ящик заветных бутылок — и отправился в Дом Восходящего Солнца русской поэзии. Пошел туда пешком, в стиле «спортивный променад»: по пути я хотел посмотреть на Петербург, на его памятники, пешеходы и пароходы.
Государева инспекция города началась!
Я пересек Мундирную площадь, которую украшал плакат «До праздника 300-летия Санкт-Петербурга осталось два месяца», и вышел на улицу Надсона. Здесь все было, как прежде: серый небосвет, облупленные фасады, дырки в тротуаре, дырки на обочине, дырки на проезжей части. Но щиты с рекламой сигарет «L&M» — марки, неведомой по ту сторону окна в Европу, — провозглашали, что петербуржуи дымят по-новому.
Гороховая улица… Дворцовый мост… Стрелка Васильевского острова… Тут уже почище, по-юбилейнее.
А вот и дом на набережной Макарова. Громко кланяясь ему, распахнул тяжелую дверь и вступил в приемные сени.
— Вы к кому? — остановила меня дряхлая привратница, закутанная в шлиссельбургскую шаль.
— Я — русско-американская золотая кость, идущая на встречу с начальником вашего прекрасного здания, — приветливо сказал я.
— Ась?
— Вы видите перед собой полуотечественного криптомонарха, который спешит к боссу архива.
— Ась?
— Меня ждет не дождется господин директор, — приветливо заорал я.
Старушка надела круглые очки à la Клара Цеткин, придвинула к себе раскрытую толстую книгу и принялась водить по ней пальцем.
— Звать-то вас как?
— Доктор философии и профессор Мадисонского университета Роланд Герберт Спенсер фон Хакен Харингтон V.
— Ась?
— Роланд Харингтон.
— Ась?
— Диктую по буквам. Харизма, Америка, Россия, Иллюзия, Наполеон, Государь, Тамбурин, Обелиск, Наполеон.
Архивная старушка подняла рожок телефона и сообщила о моем появлении куда следует.
— Сейчас к вам спустятся, — пробурчала она с традиционной суровостью маленького русского человека.
Через минуту на верху мраморной лестницы замерцали две чудесные женские ножки, обтянутые в черные колготки. Я вспомнил XXX строфу Первой главы «Онегина» и улыбнулся. «Милый эпоним Пушкинского Дома был неправ, — подумал я, — в России три пары стройных ножек всегда можно найти!»
Обладательницей очаровательных конечностей оказалась худенькая блондинка типа «моя первая интеллектуалка», одетая в черный свитер. Из ее лукавого личика торчал курнос того типа, который часто ласкает мое либидо.
— Меня зовут Татьяна, — уместно представилась она и добавила, что является ученым секретарем ПД.
Я по очереди назвал свои имена и невзначай погладил себя по голове, показывая мускулистость бицепса и густоту волос.
— Рад видеть, что такая красотка предпочитает заниматься литературной наукой, вместо того чтобы делать стойку в баре, прислуживая биржевикам или банкирам.
Татьяна польщенно покраснела.
— Могу вам сообщить, что я аспирант Европейского университета!
Я одобрительно кивнул.
— Вы самая смазливая филоложка, какую я видел за многие месяцы пребывания в России.
Пока прелестная недопрофессорша вела меня в кабинет директора, мы разговорились.
— Трогательная Таня, полагаю, вы пишете диссертацию.
— Да.
— По какой теме?
— Пропп.
Сухая начность нашего разговора возбудила во мне подозрение, что прекрасная аспирантка эмоционально ангажирована. Я поинтересовался, есть ли у нее муж или любовник. Филоложка улыбнулась новобрачной улыбкой и подтвердила первое из моих предположений.
— Мы поженились год назад. В день рождения Пушкина!
— В таком случае желаю вам страстного конжугального счастья, какого вам не снилось.
У кабинета директора прелестная проппка покинула мое общество.
— Будьте век верна вашему везучему супругу, — дружелюбно сказал я ей на прощание и смело вошел к хозяину ПД.
Навстречу мне поднялся седой, как Лунин, мужчина. Его тонкие черты выражали радость от встречи с трансатлантическим пришельцем.
— Читали ли вы мою статью о Пушкине и «Битлз»? — с ходу спросил я, вытаскивая из котомки номер журнала «Sintagmata Slavica». — Она заставила ойкнуть американских русистов и музыковедов. В ней я анализирую секретный субтекст «Белого альбома». Диск начинается с рокера «Back in the USSR».[282] Название поет само за себя! Огнестрельное имя национального поэта закодировано в песне «Happiness Is a Warm Gun».[283] «I’m So Tired»[284] — вариант ноктюрна «Мне не спится, нет огня…», «Blackbird»[285] — намек на африканскую родословную гения, «Piggies»[286] — гневная диатриба против Греча и Булгарина…
— Что вам угодно? — спросил об-ла-ди обалдевший директор.
— Я хочу бросить быстрый взгляд на манускрипты донжуанских стихов и списков Пушкина. Помните строки: «Нет, я не дорожу мятежным наслажденьем…»? Это — его персональная «Камасутра», нерукотворный памятник Эросу, уединенно возвышающийся на девственной плеве русской словесности!
— Сожалею, но рукописей Пушкина мы не выдаем, — сказал директор, явно плененный моими интертекстуализмами.
Я протянул ему рекомендательное письмо.
— Вот мой мандат, который сочинил демократ. Каждое слово весит, как документов двести. Порука Пеликана — моя охрана.
Обаятельно подмигнув, добавил:
— Я отнюдь не собираюсь сунуть черновики в портки, чтобы загнать на аукционе в Christie’s.
Директор вздрогнул от уважения, хотя виду не подал. Он отложил письмо в сторону и покачал головой.
— Повторяю. Рукописей выдать мы не можем.
— Нашла коса на кукиш! — понимающе почесался я, но директор в третий раз отказался быть мне полезен.
Я вспомнил про свой царственный статус и подумал, а не открыться ли мне строгому смотрителю сокровищ словесности. Однако внутренний голос по названию «смекалка» прошептал, что директор придерживается скорее республиканских, чем монархических убеждений. Вряд ли он желает восстановления самодержавной власти в России, вещал голос. Ведь пушкинисты до сих пор не могут простить Николаю I запоздалого производства их кумира в камер-юнкеры, не говоря уж о высочайшем совете переделать трагедию «Борис Годунов» в исторический триллер и августейшем флирте с госпожой Пушкиной.
Вместо этого шикарно шмякнул на стол список моих публикаций. Его длина возымела действие, и директор согласился показать мне уникальные фотокопии рукописей поэта.
Мне был дан сопровождающий, серый человек в сером пиджаке, семенивший по коридорам и переходам ПД, молитвенно сложа перед собой руки. Этим его пиетет перед Пушкиным не ограничивался: пока мы шли по коридорам, ведущим в священный спецхрам, он не проронил ни слова. Растроганный фанатизмом филолога, я отвечал на его бойкот взаимностью. Лишь связка ключей, висевшая на поясе серого человека, тихо звенела, как колокольчик однозвучный…
А вот и спецхрам.
В середине светлой комнаты стоит старинный стол. Окна покрыты бархатными портьерами, под потолком сверкает развесистая люстра. На стене висит портрет эпонима Дома в плаще и бакенбардах.
— Сейчас принесу вам материалы, — прошептал жрец спецхрама и оставил меня наедине с моими взволнованными мыслями.
