Николай Кузьмин - В футбольном зазеркалье
Стремительно вошла Клавдия, хозяйственная, в фартуке. Взглянула, увидела их вместе – рассердилась:
– Это еще что за номер? А ну-ка марш к себе. Марш! Быстро!
Скачков, почувствовав как напряглась всем телом под его рукой Маришка, миролюбиво попросил:
– Оставь ее в покое.
– Ты что, в своем уме? – накинулась Клавдия, с утра была не в духе. – Ребенок нездоров, а они тут… Марина, я кому сказала?
Скачков потрогал лобик, – кажется, горячий.
– Дай нам градусник, мы сейчас проверим.
– Я принесу! – с готовностью подпрыгнула Маришка, желая услужить, но лишь бы не было скандала.
– Я тебе принесу! – прикрикнула Клавдия, доставая из кармана фартука кругленький футлярчик. – Я тебе такое принесу!..
Встряхнула градусник, поставили, затихли. Клавдия что-то выговаривала Софье Казимировне на кухне.
«Пускай на нее изольет, – подумал Скачков. – Нам меньше достанется».
Притихшая Маришка прислушивалась к сердитому голосу матери и тревожными глазенками поглядывала на Скачкова. Шепотом он сказал:
– Вот видишь!
А что «Вот видишь!» он и сам не знал. Во всяком случае ему тоже не хотелось, чтобы день, начавшийся так приятно, оказался испорченным.
– Ты лежи, я сейчас, – сказал он и сел, спустил с дивана толстые, в узлах закаменевших мышц ножищи. Натянул тренировочные брюки со штрипками и босиком, разлаписто шагая, вышел в коридор. Из кухни показалась Софья Казимировна, увидела его с могучей грудью и возмущенно своротила нос. Сконфузившись, он отскочил назад, загородился дверью, затем вернулся, чтобы надеть фуфайку.
– Пап, пап!.. – позвала, не пустив его, Маришка. – Вынимай скорее градусник! Уже тридцать семь. Сейчас мама придет смотреть. Если будет тридцать восемь, она нас никуда не пустит.
И столько хитрости, столько боязни потерять хороший день было в ее глазенках, что Скачков развеселился.
– Ах ты, маленький малыш! Нет, брат, давай все же посмотрим до конца.
– Да-а… – обиделась Маришка. – А вот будет тридцать восемь, тогда увидишь!
– Ну, брат… а что поделаешь? Нам вообще-то надо бы с тобой собаку завести. Ты хочешь собаку? Ma-аленькую такую псинку? Играть с ней будем, гулять.
– Собаку? Собаку это хорошо, – серьезно, рассудительно ответила Маришка, придерживая градусник под мышкой. – А может быть, еще не будет тридцать восемь?
Скачков проворно головой нырнул в фуфайку и вышел. Застоявшиеся, тяжелые спросонья мышцы требовали привычной силовой нагрузки и он, пока шел, поводил плечами, напрягал спину, ноги, грудь. «Прекрасно… Отлично выспался!»
Беспокоила нога – она всегда болит, если полежишь и встанешь, но вот расходишься и – вроде ничего. Однако на ногу он уже привык не обращать внимания. «Плевать. На стол к Матвеичу – и порядок».
Когда он вернулся из ванной, Клавдия стояла у постели и озабоченно разглядывала градусник.
– Ну вот, тридцать семь и девять. Почти тридцать восемь. Все, пошли в постель! Геннадий, отнеси ее в кровать.
Маришка заморгала, готовая заплакать. Скачков вздохнул, пожал плечами: дескать, ничего не попишешь.
– Это как же ты умудрилась, маленькая? – спросил он, забирая на руки ребенка. Маришка грустно обхватила его ручонками за шею.
В другой комнате, где снова была закрыта форточка, царил утренний кавардак: раскладушка, развороченные постели.
– Пап, – тихо позвала Маришка, едва он тронулся к окну, – пап, а от температуры не умирают?
– Ну что ты, маленькая, что ты!
– Я не хочу умирать, совсем не хочу.
– Малышка ты моя!.. – Скачкова словно ударило по сердцу и он, нагнувшись, подхватил ребенка под горяченькую спинку. Растроганно закрыв глаза, он слышал, чувствовал, как бьется его сердце: крупно, мощно.
– Не думай об этом, малышок. Не надо. Выздоравливай скорее.
– А ты без меня к обезьянкам не пойдешь? Смотри, не ходи. Мы вместе сходим.
Громадный, стоя во весь рост, он развел руками:
– Договорились же!..
– Что это она тут болтает? – спросила Клавдия, зачем-то ненадолго забежав из кухни.
– Так… Ничего. – Скачков переглянулся с дочкой, подмигнул.
Появилась сухопарая Софья Казимировна, с прямой спиной проплыла мимо – тоже чем-то недовольна. Склонилась над кроваткой, стала поправлять.
– Пап, не уходи, – попросила, высовываясь из-за ее плеча, Маришка. – Слышишь, папа?
– Надо лежать, – строго сказала Софья Казимировна, насильно укладывая ее на подушку. – Больные девочки должны лежать.
– Папа, я не больная! Я не хочу!.. Не уходи!
Не зная, удалиться ли, остаться, Скачков страдальчески смотрел на плачущего ребенка.
– Идите, идите, – с такой же строгостью сказала ему Софья Казимировна, легонько подталкивая в спину. – Вам лучше уйти.
Он сделал шаг, другой, а Софья Казимировна шла следом и все так же подталкивала в спину. Это назойливое прикосновение к спине вывело его из себя. Он раздраженно дернул телом и обернулся.
– Клавдия!.. – пискнула и отшатнулась Софья Казимировна, едва взглянув в его глаза. – Клавдия! Ради бога!..
– Что, что случилось? Что?.. – влетела в комнату Клавдия. – Что у вас тут происходит?
Не жалуясь, не говоря ни слова, Софья Казимировна трясущимися руками поправила очки, прическу и стала копошиться у кроватки. Клавдия развернулась и гневно двинулась на мужа.
– Я с-сколько раз тебя просила…
Гнев ее прорвался наружу, – с утра искала случая.
– А!.. К черту! – Скачков крутнулся и, хлопнув дверью, выбежал из комнаты.
Немедленно раздался громкий плач Маришки.
– Ну? – напустилась в коридоре Клавдия. – Доволен? Доволен? Ты слышишь, что наделал? Это все твои, твои все штучки!
Сдерживаясь, Скачков сильно тер лоб. Кажется, сейчас он был готов понять того же Сухова – от постоянных неполадок в доме можно и сорваться. В самом деле, сколько можно?
– Дай, я с ней сам поговорю, – предложил Скачков. На жену, в лицо ее, пошедшее пятнами, он старался не смотреть.
– Не о чем с ней говорить – понятно? Не о чем! Ребенок болен – ты это понимаешь?.. И вообще – разве ты не идешь в этот свой… дорпрофсож? Ты же собирался.
«Стара грымза! – кипел Скачков, переодевшись и набивая как попало сумку. – Ух, и напьюсь же как-нибудь!»
В коридоре у двери Скачкова перехватила Клавдия.
– Уходишь? Не помню, говорила я тебе вчера, не говорила: сегодня к нам приедут Звонаревы… Оставь, пожалуйста, – они к тебе относятся прекрасно! Не знаю, правда, за что, но относятся прекрасно. К тому же я их уже пригласила… Может быть, ты купишь вина? Я не успеваю.
– Хорошо, – отрывисто сказал он, открывая дверь. – После игры.
– И не делай, пожалуйста, оскорбленных физиономий. Будут необходимые люди. Кстати, кое-кто хочет поговорить с тобой. По твоим же делам.
Она не дала ему захлопнуть за собою дверь и высунулась на площадку.
– Постарайся не задерживаться! Слышишь?
Сбегая по ступенькам, Скачков никак не мог избавиться от ощущения, что его все еще подталкивают в спину. Назойливое, унизительное прикосновение словно приклеилось к спине, и он, прежде чем выйти из подъезда, завел под плащ неловко руку и там, возле лопаток, скреб долго и ожесточенно.
Час был не ранний, в киоске на углу не осталось ни одной газеты. Однако продавщица узнала его и, достала несколько газет из-под прилавка. Знакомая Клавдии, у нее вообще какие-то знакомства: продавцы, закройщицы, маникюрши.
Гудок, настойчивый, протяжный, совсем рядом, заставил вскинуть голову и оглянуться, – пока ему отсчитывали сдачу, он развернул газету. На тихой скорости ползло битком набитое узлами, пассажирами такси, и шофер, высунувшись, приветственно кричал, махал рукой, показывая в улыбке зубы. Скачков, едва взглянув, небрежно отсалютовал и стал сметать с прилавка сдачу.
– Есть «Моды», – сообщила продавщица по секрету. – Клавдия просила оставить. Заберете?
– Я не домой, – сказал Скачков.
Он отошел, и продавщица, словно желая его обрадовать, высунулась из окошечка и пискнула вдогонку:
– Сегодня придем болеть! Обязательно!
Вместо ответа Скачков сделал неопределенное движение бровями: что ж…
Пока он переходил улицу, его окликнули несколько раз. Никого не узнавая, Скачков кивал, выдавливал любезную улыбку, лениво делал ручкой. Останавливаться он остерегался: сейчас сбегутся, обступят, позабудут обо всех своих делах, и придется разгонять с милицией.
Сегодня весь город с самого утра жил ожиданием вечернего сражения на стадионе. То, что ленинградцы выиграли у бакинцев и очередной кубковый матч состоится не где-нибудь, а дома, болельщики восприняли как дар судьбы. В такой день даже какой-нибудь бухгалтер, одрябший от заточения в своей конторе, с тайным нетерпением посматривает на часы. В углу, за стулом у него лежит прихваченное из дому снаряжение многолетнего посетителя стадиона: пакет с бутербродами и термосом, армейская накидка от дождя, программа матча и старая газета, чтобы застелить сиденье. Но вот стрелки казенных часов сверху донизу рассекают циферблат, бухгалтер нервно стаскивает нарукавники и под затаенные усмешки сослуживцев бежит к остановке, чтобы успеть втиснуться в автобус. О, до матча еще надо успеть принять участие в «трепаловке», собирающейся у щита с таблицей первенства: обсудить последний выигрыш ли, проигрыш своей команды, всенародно порыться в воспоминаниях, смакуя удары знаменитых футболистов, – каждый их гол был глубоко индивидуален, уникален, как штучная работа большого мастера, – сцепиться с кем-нибудь в горячем споре и, если не доказать свое, то хоть просто отвести душу (в «трепаловке» говорят все разом, совершенно не интересуясь тем, что скажет другой, а порываясь высказаться сам, что в общем-то напоминает футбол, где каждый старается отобрать мяч у соперника). А уж потом и матч!.. И назавтра, у себя в конторе, бухгалтер вдруг задумается, отключится от всего вокруг и вперит взор в окошко, на облака в высоком небе. И в голове его вновь замелькает все, что произошло вчера на поле, когда он, поднятый порывом на ноги вместе со всей трибуной, орал, грозил и ошалелыми глазами шарил по соседям за сочувствием. «Ах, если бы он, черт его дери, не бил, а вовремя отпасовал направо!..» И с тяжким вздохом опускал лицо в бесчисленные клеточки скучных ведомостей.
