Арнольд Цвейг - Радуга
— Какой сыр мы закажем на десерт? — равнодушно спрашивает тайный советник. — Давайте не говорить больше о музыке. Нации, столь великие в политике, как мы, не очень-то разбираются в музыке. Это доказал пример римлян и англичан. Музыка — утешение слабых народов, например итальянцев, немцев. Как поживает ваша супруга? Что поделывают ваши дети?
В казематах Бир эль ХакимаЯрко освещенная перевязочная. Вносят Гарольда Бретона; в лицо ему ударяет свет, он приходит в сознание. Врач осматривает Бретона, качает головой, выслушивает сердце; Бретон пристально глядит ему в лицо, и врач отвечает на взгляд раненого:
— Если ты знаешь свою группу крови, мальчик, мы тебя выходим.
Бретон чуть слышно отвечает ему, врач записывает.
— Теперь спи. А мы пока что радируем в Александрию. Там есть все, даже доноры группы «Б». Если они прибудут вовремя, а ты будешь лежать до тех пор совсем спокойно…
Бретон кивает и шепчет, что он должен непременно закончить своего Берлиоза. Врач — он уже успел отойти к другому раненому — делает знак рукой унести Бретона.
Гарольд лежит в кровати, а в это время радист передает радиограмму; стук аппарата постепенно переходит в музыку; одновременно мы видим Эрнеста Легуве, который навещает Берлиоза.
Великий музыкант болен, он лежит в полном одиночестве; за ним ухаживает какая-то старуха. Впуская Легуве в комнату к больному, она жалуется:
— Кроме вас, он никого не хочет видеть. Запрещает мне убирать, не распечатывает письма, не пускает к себе ни одного человека. А ведь он такой покладистый — просто жалость смотреть на него.
Озабоченно кивая, Легуве входит к больному. Берлиоз протягивает ему худую выразительную руку, руку композитора и дирижера. Они здороваются, и Легуве показывает на портьеры, закрывающие окна.
— Разреши мне впустить сюда весну. И наш чудесный Париж.
— Хорошо, раздвинь портьеры, — мягко отвечает Берлиоз, снова откидываясь на подушки. — Я готов сделать все, чтобы доставить тебе удовольствие.
Легуве садится, и Берлиоз спрашивает, какой сегодня день:
— Я даже не знаю точно, какой сейчас месяц.
Легуве показывает ему на календарь, и Берлиоз устало шепчет:
— Такие совпадения случаются часто. Я знал, что скоро годовщина. Хорошо, что ты выбрал именно этот день, чтобы навестить меня. Ровно двадцать лет назад умер мой отец. Я стал музыкантом против его воли, отец был такой же упрямый, как вся наша семья, и он сдержал свое слово — так и не помог мне. Ты-то знаешь, как я ужасно мучился с самого начала. Когда отец умер, он оставил мне сто тридцать тысяч франков, и я смог расплатиться со своими кредиторами. Но потерянных сил мне никто уже не вернул. Их поглотила борьба за существование. Здесь перед тобой лишь жалкое подобие твоего старого друга Берлиоза.
Легуве молча поглаживает руку больного. Берлиоз дружески улыбается ему. Потом Легуве берет со стола нераспечатанные письма.
— Разреши мне просмотреть их, — говорит он.
— Если хочешь — пожалуйста. Мне все безразлично, — отвечает Берлиоз. — Кроме Луи, разумеется, но его писем здесь нет. Он сейчас в плаванье.
Легуве просматривает письма, а Берлиоз погружается в задумчивость. Он видит корабль — парусное судно с паровым двигателем, бороздящее однообразные морские просторы. Высокий бородатый человек стоит на капитанском мостике, он похож на Берлиоза. Это сын композитора — Луи Берлиоз, капитан торгового флота.
— Он все время плавает в нездоровых широтах: из Мексики в Гавану и обратно. Там свирепствуют малярия, желтая лихорадка и другие тропические болезни. А что понимают в них врачи? Они знают все болезни только по названиям. Мою болезнь они окрестили неврозом. А что это такое, они не имеют представления. Ровно ничего не понимают они в нервах, а ведь наш брат только на них и держится. Невроз! А я вот умираю от него. Он иссушил меня. И никто не может мне помочь.
Фонарь-призракЛегуве встает, прогуливается взад и вперед по комнате, просит Берлиоза не думать о своей болезни.
— В Санкт-Петербурге жаждут тебя видеть. Там тебя ждет такой же триумф, как и в прошлый раз. Ты будешь дирижировать свои произведения — оперу, симфонии, тебя осыплют почестями. Ты привезешь домой шестьдесят тысяч франков золотом!
Берлиоз устало машет рукой.
— В прежние времена такая весть наэлектризовала бы меня. Но она пришла слишком поздно, с меня довольно. Я опустошен, опустошен внутренне. И знаешь, кто меня погубил? — Больной показывает на противоположный угол комнаты. Там висит гравюра на дереве художника Хокусаи — «Фонарь-призрак»; на гравюре изображен желто-розовый бумажный фонарь на фоне ночного неба, прорезанного молниями; и вдруг фонарь превращается в череп демона с широко разинутой пастью, длинными черными волосами и грозными глазами. Над гравюрой висит желтоватый японский фонарь, очень похожий на заколдованный фонарь Хокусаи. Под гравюрой портрет мужчины с усами и черными глазами — маленький дагерротип в овальной раме.
— Мой отец, — говорит Берлиоз мягко. — Ты не находишь, что он похож на этот призрак? В его комнате висел желтый бумажный фонарь, в те времена он считался диковинкой. Фонарь был свидетелем всех наших споров. Поэтому-то я и купил эту гравюру, когда увидел ее на международной выставке. С тех пор фонарь-призрак олицетворяет для меня мое несчастье, мою болезнь, смерть, которая охотится за мной, возвещает о себе судорогами в желудке и в конце концов прикончит меня.
Во имя ЛуиНо Легуве не нравятся эти речи. Он находит друга чересчур впечатлительным. По его мнению, гравюра на дереве — это просто гравюра на дереве, и она ни в коем случае не походит на отца композитора. Легуве дружески призывает Берлиоза отвлечься от мыслей о себе и о своей болезни. Пусть лучше он подумает о Луи, который вынужден вести жизнь полную опасностей, и примет приглашение из Петербурга, для того чтобы сын мог стать независимым, жениться и переехать к отцу в Париж. (Дочь Легуве, Эрнестина, неравнодушна к Луи Берлиозу, и Легуве не имеет ничего против их женитьбы.) Берлиоз взволнован. Его лицо внезапно светлеет. Он протягивает руки к Легуве.
— Да, мой друг! Ради него, ради Луи. Это большое дитя любит меня, как брата, ему будет приятно читать про меня, а когда я привезу домой кучу франков, он увидит, что я забочусь о нем. Да, я еду в Петербург. Пойдем со мной, мы сейчас же отправимся к антрепренеру.
Берлиоз с трудом вылезает из кровати, звонит своей экономке (это его теща по второму браку) и просит принести ему одежду. С помощью Легуве он одевается, оба уходят. У двери Берлиоз еще раз останавливается, одной рукой показывает на гравюру «Фонарь-призрак», другую руку кладет Легуве на плечо:
— Быть может, нам удастся все же перехитрить его. Во всяком случае, после моей смерти и Луи и человечество получат больше, чем я получил после моего бедного отца. Что он оставил мне? Сто тридцать тысяч франков, чтобы я заплатил долги, материнское проклятие и этот желтый бумажный фонарь.
Легуве берет композитора под руку, ласково увлекает его из комнаты и бодро говорит:
— В Санкт-Петербург, вперед, во славу божью и Франции!
Между тем кольцо танков Африканского корпуса стягивается все уже. Позиции, которые занимают передовые французские части, уже невозможно оборонять долее; французские войска отходят в форт Бир эль Хаким, который при всех обстоятельствах необходимо удержать. Сержант, приятель Гарольда, вновь оказывается поблизости от своего друга, и, покуда его пулеметное подразделение размещается в казематах, он разыскивает Бретона. В пустыне наступает день, на горизонте медленно поднимается солнечный шар.
— А сепсиса у него нет? — спрашивает сержант у санитара.
Сейчас измерим температуру, — отвечает тот. — Сегодня ночью мы совсем сбились с ног. Не хватает людей. У нас слишком мало рук и почти нет медикаментов.
— Можно себе представить, — говорит Шарль, сидя на постели друга и щупая у него пульс. — Когда-то я тоже изучал медицину, — продолжает он, обращаясь к санитару. — И опять займусь ею, как только мы покончим с фашистами.
Больной открывает глаза и смотрит на Шарля:
— Ты здесь, Легуве? — спрашивает он.
Шарль морщит лоб:
— Я здесь, но я не Легуве, я твой друг, сержант Шарль. У тебя, видно, жар, дружище.
— Не уходи, — отвечает Гарольд. — Мой Берлиоз отправляется в путь, и мне не хочется оставаться одному, всеми покинутым.
— Тридцать девять и шесть, — бормочет санитар, — бог его знает, найдем ли мы в этом проклятом сарае среди пустыни нужное лекарство.
— Попробую, — замечает сержант, вставая. — Жаль, если парень погибнет, он очень способный.
— Попытайся, если окажешься возле аппаратной, — говорит санитар, — закажи в Александрии дагенан и, по возможности, пенициллин. К счастью, на свете существуют самолеты. Англичане могли бы сбросить нам лекарства через несколько часов.
