Жозе Сарамаго - Каменный плот
От столь долгой речи перехватило дыхание у говорящей, затаили дыхание внимавшие ей. Примерно минуту все молчали, а по прошествии этого времени вдруг осенило Жозе Анайсо: Да ведь и так уже плывем мы на каменном плоту. Больно он велик, чтобы могли мы почувствовать себя моряками, заметила Жоана Карда, и с улыбкой откликнулся Жоакин Сасса: Верно, ведь оттого, что странствуем мы в космосе на Земле, не становимся мы астронавтами. Снова помолчали, и настал черед говорить Педро Орсе: Давайте по очереди возьмем-ка с собой, довезем до Суфре Роке Лосано, где ждет его семья, а потом решим, что нам делать с нашей жизнью. Места в тарантасе нет, спать ему будет негде, возразил Жозе Анайсо. Если дело только в этом, и других причин не имеется, то я и под открытым небом переночую, мне не привыкать, лишь бы дождя не было, а пойдет дождь, залезу под вашу галеру, чем не крыша, и, если вам угодно знать, я ужасно устал от одиночества, признался Роке Лосано.
И на следующий день они возобновили странствие. Пиренеец и Галисиец поварчивают по поводу завидной доли, достающейся на этом свете ослам Платеро, привязанный к задку галеры длинной веревкой, трусит налегке, сверкая, будто слиток серебра, а его хозяин, сидя на козлах, ведет беседы о жизни с Педро Орсе, обе четы устроились внутри, а пес выслан в передовой дозор. С каждым мгновением, будто чудом каким-то, восстанавливаются в этом сообществе мир и лад. Вчера после окончательного обсуждения прочертили примерный – так просто, чтобы не катить куда глаза глядят – маршрут: сперва спустимся в Таррагону, оттуда по бережку – в Валенсию, оттуда, забираясь поглубже, – в Альбасете, потом до Кордовы, вниз в Севилью, а оттуда уж рукой подать до Суфре, восьмидесяти километров не будет, там и скажем: Вот вам ваш Роке Лосано, целый и невредимый воротился он из беспримерного странствия, бедняком уходил, бедняком пришел, Европу не нашел, Эльдорадо не открыл, ибо не всякий обретает то, что ищет, и не всегда это вина ненашедшего, очень часто случается, что там, где по невежеству или коварству сулили нам богатство, вообще ничего не оказалось, и мы постоим в сторонке, наблюдая за радостной встречей, слушая восклицания, исполненные ласки и привета: Дедушка, дедушка приехал, вот и снова папаша наш с нами, милый мой муженек, вернулся все-таки, экая, право, досада, я-то думала, подох давно в глуши и безлюдье, волки тебя задрали – не все, что будет подумано в ту минуту, прозвучит вслух.
И вот там, в Суфре, вновь будут держать наши путники совет: куда же мы теперь тронемся? куда, зачем, к кому. К чему прикидываться и задавать вопросы, если ответы вам заранее известны? – вновь и уже во второй раз за столь краткое время раздается неведомо чей голос.
Когда ровно на 180 градусов завершился полуоборот с востока на запад, полуостров начал падать. Да, именно в этот и на этот миг и в самом точном значении слова, насколько могут быть точны метафоры, Португалия и Испания перевернулись вверх тормашками. Ладно, предоставим испанцам, всегда гнушавшимся нашей помощью, возможность и ответственность определить с использованием высших достижений научной мысли новые конфигурации физического пространства, в котором они оказались, мы же, не мудрствуя лукаво, со скромной простотой, присущей слаборазвитым нациям, сообщим что провинция Алгарве, спокон веку находившаяся на юге, то есть внизу карты, сделалась в эту сверхъестественную минуту самым северным краем страны. Невероятно, но истинно, как и по сию пору учит нас один из отцов церкви, не потому учит, что ещё жив, все отцы церкви давно померли, а потому что к урокам его по-прежнему прибегаем мы ежечасно, пользуясь ими без разбору как для вящей славы Божией, так и в собственных наших интересах. И если судьбе было бы угодно, чтобы полуостров наконец остановился именно в этом положении, то социальные и политические, культурные и экономические последствия – не забудем, впрочем, и психологический аспект, коему не всегда уделяется должное внимание – так вот последствия всего этого во всем своем многообразии были бы сокрушительно-сильнодействующими и без преувеличения сказать – космическими. К примеру, славный город Порто безвозвратно утратил бы столь дорогой ему титул северной столицы, и если этот пример в глазах космополитов грешит близоруким провинциализмом, то пусть представят они себе, что Милан, скажем, очутился где-нибудь в Калабрии, а южане-калабрийцы – на богатом, процветающем, индустриально развитом севере, и ничего невозможного нет в таких метаморфозах – помните о том, что стряслось с Пиренейским полуостровом.
Но, как мы уже говорили, длилось это одну минуту. Упал полуостров, но круговорот не прекратился. А мы, прежде чем приступить к продолжению нашего повествования, просто обязаны пояснить, какой смысл в данном контексте влагаем мы в понятие "падать" – ну, не тот, разумеется, не прямой и не буквальный, ибо тогда следовало бы нас понять так, что полуостров начал погружаться, тонуть, идти ко дну. Если за столько дней этого дрейфа, когда катастрофа столько раз казалась не то что близка, а просто неминуема, ни этого бедствия, ни иного, сопоставимого с ним по масштабам, все же не произошло, то уж теперь не изберем мы для завершения нашей одиссеи финала столь плачевного, как уход на дно морское. Нелегко нам это далось, но безропотно смирившись с тем, что Улисс не встретит на берегу нежную Навзикаю, желаем, чтобы, по крайней мере, позволено было усталому мореходу причалить к населенному феаками острову Схерия, а не к нему, так к любому другому, и если уж не обретет он там обещанной женщины, на груди которой мог бы он упокоить главу, пусть послужит ему изголовьем собственная рука. Ну, прежде всего успокоимся. Ручаемся вам честным словом, что полуостров не уйдет в пучину жестокого океана, где, случись с ним такая неприятность, сгинули бы в глубочайших безднах без следа даже высочайшие вершины Пиренейских гор. Да, падает полуостров – другого слова не подобрать – но падает на юг, ибо привыкли мы делить планисферу на верх и низ, высшее и низшее, на, фигурально выражаясь, белое и черное, хотя нас и удивляет, что страны, расположенные ниже экватора, не перевернут географические карты, что по справедливости придало бы облику нашего миру недостающую ему черту. Но есть у фактов такое неоспоримое достоинство – быть фактами, и даже первоклассник без дополнительных объяснений поймет, и словарь синонимов, столь легкомысленно отвергнутый, подтвердит, что наш полуостров движется вниз, то есть падает, и, Господи Боже, как повезло нам, что движется этот наш каменный плот вниз, а не вглубь, булькая ста миллионами легких, смешивая пресные воды Тэжу и Гвадалкивира с горькой водой бескрайнего моря.
Много, ох, много тех, кто и прежде утверждал, и ныне утверждает, будто, по совести говоря, вполне можно обойтись без поэтов, но я на это возражу: что стало бы с нами со всеми, если бы поэзия не помогала нам понять, сколь мало ясности в том, что мы считаем ясным как Божий день. До сей поры, а ведь сколько уже страниц исписано, рассказ наш сводился к описанию морского путешествия, пусть и не совсем обычного, и даже в этот драматический момент, когда полуостров возобновил свое движение, теперь устремясь к югу, продолжая при этом вращаться вокруг собственной воображаемой оси, повествование так и осталось бы сухим, скудным и скучным перечнем фактов, если бы не вдохновение того португальского поэта, уподобившего повороты и спуски нашего полуострова с ещё нерожденным младенцем, совершающего в утробе матери первые шевеления. Чудесное, великолепное сравнение, хоть мы и принуждены упрекнуть его автора за то, что не устоял перед искушением антропоморфизма, когда все на свете непременно видится и воспринимается не иначе как в связи с человеком, словно природе, в самом-то деле, кроме как о нас, больше думать не о чем. Все станет на свои места, если мы просто и честно признаемся, что обуяны безмерным страхом, который и заставляет нас населять мир персонажами, созданными по нашему образу и подобию – по, крайней мере, нам кажется, что они нам подобны и с нами сообразны – хотя вовсе не исключено, что все обстоит как раз наоборот и эти отчаянные усилия объясняются не страхом, а отвагой или просто упорным нежеланием оставаться в пустоте и осмыслять то, что смысла не имеет. Весьма вероятно, что пустота не может быть заполнена нами, и понятие "смысл" – не более, чем беглая вереница образов, которые в какой-то миг вдруг покажутся исполненными гармонии и которые наш ужаснувшийся ум пытается выстроить по порядку, придать им значение, согласовать и примирить их друг с другом.
Чаще же всего бывает так, что голос поэта, звуча невнятно и глухо, пониманию недоступен, однако во всяком правиле случаются исключения – и эта вот удачная метафора, обретя невиданную популярность, переходила из уст в уста, повторялась на всех углах, толковалась и перетолковывалась, хотя взрыв народного ликования не затронул большинство других поэтов, и это не должно нас удивлять, ибо и поэтам не чужды обычные человеческие чувства вроде, например, досады и зависти. Одним из самых примечательных последствий этого вдохновенного сравнения стали возрождение – ну, с учетом, разумеется, тех сокрушительных перемен, которые внесла современность в семейную жизнь – возрождение, говорю, духа материнства, сильнейший прилив материнских чувств, обуявших, как мы, учитывая известные всем нам обстоятельства, вправе предполагать, Марию Гуавайру с Жоаной Кардой они-то ведь, ни о чем таком не помышляя, ничего не загадывая, одной лишь возвышенно-естественной силой вещей оказавшись, как говорится, в положении, предрекли и положение всего Иберийского полуострова. Решительно обе переживали миг торжества. Их репродуктивные органы, уж извините за анатомическую терминологию, сделались наконец-то символом и выражением – я бы даже сказал – уменьшенной, но безупречно действующей моделью – того хитроумного механизма, работающего во Вселенной, когда непрерывно идет процесс превращения ничто во что-то, маленького в большого, конечного в бесконечное. Ну, на этом месте толкователи и герменевты запнулись и засбоили – и опять же это неудивительно, если вспомнить, сколько раз убеждались мы на собственном опыте, как недостаточны оказываются слова по мере приближения к границе того, что словами не выразить, хоть тресни: стремимся изъяснить любовь, а язык не поворачивается, предполагаем сказать "люблю", а произносим "не могу", намерены вымолвить последнее слово и понимаем в этот миг, что вернулись к самому началу.
