Герберт Уэллс - Отец Кристины-Альберты
Он умолк, чтобы улыбнуться этому воспоминанию.
— Было очень интересно разговаривать с вашим доктором Дивайзисом о нелепости, слепой узости и мелкости, в которой я жил так долго. Мы говорили о Великом Человеке, каким я был на самом деле, о Великих Людях, какими мы были на самом деле. Все Слившиеся Великие Люди. Вы и я — одинаково. Потому что в прошлом вы, и я, и он были одним, и в будущем можем вновь воссоединиться. Мы просто разделились, чтобы овладевать сущим. Вот как рука разделяется на пальцы. Мы говорили о том времени, когда живущий в нас дух построил первую хижину, спустил на воду первую лодку, объездил первую лошадь. Мы не могли связать эти великие моменты с конкретными действиями, но мы вспоминали их… в общем. Мы вспомнили жгучее солнце, когда кучка людей впервые пересекла пустыню, и когда человек впервые ступил на ледник. Он был… скользкий. Затем я вспомнил, как следил за моими людьми, когда они насыпали валы вокруг моего первого города. Мы гнались за разбойниками, угонявшими первые стада. Потом мы с доктором Дивайзисом стояли в воображении на подобии квартердека и смотрели, как наши люди налегают на огромные весла ладьи, которая доставила нас в Исландию и в Винланд. Мы видели это оба. Мы спланировали Великую Китайскую Стену; я считал наши латинские паруса на нашем великом канале. Видите ли, я воздвиг миллионы великолепных храмов и создал миллионы чудесных скульптур, картин, драгоценных украшений. Я забыл это, но так было. И я любил миллионами любовий — да-да, — чтобы быть сейчас здесь. Как и мы все. Мы обсуждали это, ваш доктор Дивайзис и я. Мне не грезилась и миллионная доля того, чем я являюсь. Когда я думал, что я Саргон, целиком и только, я все еще не осознавал мое великое наследие и мою великую судьбу. Даже и теперь я только-только начинаю видеть это… Нелепо думать, что я после всех свершений и приключений готов был прогуливаться по Вудфорд-Уэллсу в дурацком твидовом костюме и брюках-гольф, чрезвычайно неудобных и тяжелых — знаете, они меня противно щекотали в жаркие дни. Но так было. Было. Я не понимал… И я шел, пока не оставалось сил терпеть, а тогда я останавливался и почесывал себя под коленками… Конечно, когда я называл себя Саргоном, Царем Царей я, как назвал это доктор Дивайзис… символизировал. Разумеется, каждый человек на самом деле Саргон, Царь Царей, и каждый должен овладеть всем миром, и спасти его, и управлять им, как должен я.
Он завершил свои объяснения. Он разложил свои разъятые части перед Бобби точно в том виде, в каком Доктор Дивайзис вернул их ему.
5— Но что именно вы собираетесь делать? — спросил Бобби.
— Я думал над этим.
И некоторое время он продолжал думать.
— Все так изменяется, — сказал он, — когда понимаешь, что ты — не единственный Саргон. Я думал быть великим царем, великим вождем, думал, что весь мир просто последует за мной. Сомневаюсь, чтобы я когда-либо безоговорочно верил, будто подобная задача мне действительно по силам, но я не понимал, как иначе могу я быть Саргоном и царем. Но теперь вижу. Я делал что мог, но даже направляясь в Букингемский дворец, я осознавал насколько не для меня эта задача. Я говорил доктору Дивайзису… я сказал ему: раз он — Саргон и Царь, так же, как и я, и раз почти кто угодно может стать Саргоном и царем, то уже речи нет о дворцах и тронах, о том, чтобы тебя провозгласили царем и короновали, — все это устарело не меньше кремневых орудий. Просто нужно быть царственной личностью и со всеми другими царственными личностями в мире трудиться, чтобы мир этот стал достоин нашего высокого происхождения. Кто угодно может пробудиться и стать царственной личностью. Мы можем быть подлинными царями, оставаясь инкогнито. Можно заниматься прачечной, как я, когда я был просто Примби, и думать только о прибылях, и потребностях, и тщеславных потугах, и страхах маленького человека при прачечной — и как тоскливо было это! Или можно быть царем, потомком десяти тысяч царей, сонаследником всех человеческих деяний, владыкой еще не рожденных поколений, которому выпало жить в изгнании при прачечной.
Он помолчал.
— Я почти со всем согласен, — сказал Бобби. — Это… это очень привлекательно.
— Вплоть до этого момента все проще простого. Но тут начинаются трудности. Мало сказать, что ты царь. Надо быть царем. Надо действовать. Нельзя быть царем и не поступать по-царски. Но касательно этого доктор Дивайзис и я… мы утратили ясность. О стольком надо подумать. В чем моя царская задача? В этом слабом теле… и что я? Мне неясно. Но самый факт, что мне неясно, ясно указывает, с чего мне следует начать. Я должен обрести полную ясность. Должен приобрести знания, узнать все о моем царстве. Это логично. Я должен узнать больше о моем великом наследстве — нашем великом наследстве, его истории, его возможностях и о путях людей, которые управляют им так скверно. Мне надо разобраться в коммерции, промышленности, экономике и деньгах; а когда я увижу все это ясно, мне надо будет напрячь силы, голосовать, трудиться. И узнать, какими дарованиями я обладаю и как лучше употребить их на пользу нашего царства. Каждый царь должен прославить свое царствование своим дарованием. Вот к какому выводу мы пришли. Пока я еще не знаю, каково мое дарование. Доктор Дивайзис говорит, что его задача — разбираться в человеческих побуждениях и человеческих взаимоотношениях; его дарование, его естественные склонности лежат в области психологии. Его задача открыта ему — его царственная задача. Но я пока знаю себя много хуже. Я должен начать снизу и узнавать ответы на более общие вопросы. Мне надо набраться сведений о вселенной и об истории всемирной империи Саргона, и обо всем том, чем я пренебрегал в моих фантазиях и малости. Я должен снова поступить в школу. Научиться думать глубже. Усталости я не боюсь. Но мне не терпится начать. Когда я думаю обо всем, что мне предстоит, — о чтении, розысках, посещениях музеев и тому подобных учреждений, мне хочется сейчас же приступить к делу. Я прожил такую нелюбознательную и безответственную жизнь, что не нахожу, как отчитаться за потраченные мной годы. Я их профантазировал. Но я рад, что пробудился к моему царствованию, пока еще не поздно.
Я же еще совсем молод. Мне лишь чуть за сорок — пустяки! Половину занимали детство и отрочество, а большую часть остального — бездеятельность. Я ведь могу прожить еще сорок лет. Большая часть жизни у меня еще впереди. И эти годы могут стать лучшими, плодотворнейшими. Три-четыре года я могу потратить только на образование, на постижение устройства мира. Начну с политики, выясню, почему люди так угодливы и мелочны. И постепенно пойму, как поделиться с другими великим освобождением, открывшимся мне. Начну участвовать в политике. Человек, чурающийся политики, похож на крысу в трюме корабля, а не на того, кто этот корабль ведет. И участвуя в ней, я узнаю, в чем смысл моей жизни, в чем лично моя задача. Пока, мне кажется, решать преждевременно, но меня притягивает загадка сумасшествия и сумасшедших домов. Не понимаю, почему вообще существует сумасшествие. Меня это озадачивает и угнетает, и доктор Дивайзис согласен со мной, что, когда что-то озадачивает и угнетает сознание, необходимо по мере возможности постигнуть все накопленные об этом предмете знания и идеи, то есть научно. И предмет перестает тебя угнетать, он заинтересовывает тебя, занимает. Когда я был в… в этом месте, я беседовал с некоторыми из тамошних бедняг. Мне было их так жаль! Я обещал помочь им, когда обрету свое царство. И теперь я начинаю видеть, что такое мое царство и как я могу вступить во владение им. Быть может, со временем я соберу сведения о сумасшедших домах, и сделаю их всеобщим достоянием, и улучшу условия в них, чтобы там не просто держали людей взаперти, но помогали им и вылечивали.
Кажется, это была идея доктора Дивайзиса — или мы пришли к ней вместе, — что в сумасшествии есть подлинная и важная цель. Это своего рода упрощение, удаление тормозов и контролирования — своего рода естественный эксперимент. Тайны сознания обнажаются. Но если беднягам приходится терпеть такое, чтобы другие могли черпать знания, с ними должны обходиться достойно; их нужно оберегать, использовать в полной мере, а не оставлять на милость таких животных, каких поставили над нами… Не могу рассказать вам. Пока не могу. Да, они были животные… А в минуты прояснения сознания — у них у всех бывают такие минуты, у этих помешанных, их следует утешить, объяснить им все.
Синие глаза на странном круглом личике с пробивающимися усами уставились на Бобби.
— Когда я в первый раз увидел вас, — сказал Саргон, — я совершенно не понимал, как на самом деле обстоят дела между нами. Я все еще был порабощен тщеславием. Я думал, будто я великий пророк, учитель, царь, и весь мир должен мне повиноваться. Я думал, вы станете моим первым, лучшим и самым близким мне учеником. Но теперь я знаю больше о себе и о других людях. Они здесь не для того, чтобы стать моими последователями и учениками, но моими собратьями-царями. Мы должны работать вместе со всеми, кто пробудился, во имя нашего царства и великого прогресса человечества.
