Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 2 2007)
См. также: “В фильме имеется лишь намек на духовный путь отца Анатолия: на протяжении всей картины герой вычерпывает уголь с той самой старой баржи, немой свидетельницы его военного предательства. В течение тридцати с лишним лет он носит этот уголь и сжигает его. В „Острове” есть очень сильные символы, и это, безусловно, заслуга режиссера и оператора. Мне очень запомнился эпизод, когда игумен проводит губкой по старой иконе, и на ней проступает лик Христа. Так, через покаяние, в человеке высветляется образ Божий. Очень красиво показана скупая северная природа, которая вызывает у зрителя, знакомого с житиями русских преподобных, образ Северной Фиваиды.
Опять же контраст между вечно холодным ландшафтом и вечно пылающей топкой котельной передает состояние души отца Анатолия. Однако диссонансом с такой нарочитой эстетичностью звучат надуманные диалоги между главным героем и иеромонахом Иовом. Да и вся линия отношений внутри монастыря очень искусственно стилизована под жанр патерика. Иными словами, фильм воспринимается очень неровным, хотя в нем есть, бесспорно, сильные места. Больше всех, конечно, сопереживает фильму исполнитель главной роли Петр Мамонов… Он очень органичен как человек и играет, как мне показалось, не монаха и прозорливца, а самого себя в заданных авторами обстоятельствах”, — говорит священник Георгий Иоффе, сотрудник миссионерского отдела петербургской епархии (там же).
Александр Сопровский. Мы сдвинем столы на снегу… Стихи и письма А. Сопровского Татьяне Полетаевой, Алексею Цветкову, Бахыту Кенжееву. Публикация, предисловие и примечания Т. Полетаевой. — “Знамя”, 2006, № 12.
“…Год назад на поэтическом вечере в Педагогическом университете я услышала от молодых поэтов фразу „легендарное ‘Московское время‘” и вспомнила один наш с Сашей разговор тридцатилетней давности.
— Ты все время занят чужими делами и чужими стихами. — (Речь шла об антологии „Московское время”). — Тебе не жаль своего времени? Ведь ты сам говорил, что ты в первую очередь поэт.
— Антология не чужое дело, — возразил Саша, — я создаю вокруг себя поэтический воздух, без него я не смогу не только писать, но и жить. Мне просто нечем будет дышать.
Теперь-то я понимаю, что тогда он создал нечто большее, чем самиздатский журнал, и даже больше, чем дружеский круг. Он создал воздух и был тем воздухом, из которого родилась легенда.
К слову о легендах. Сохранилось довольно много писем Сопровского, в которых он подробно и увлекательно описывает, как все было не в легендах, а в той жизни. <…>
Письма эти, серьезные или шутливые, ученые или страстные, написаны с чувством, умом и добротой. „Статьи мои грешат стихообразностью”, — написал он мне в 1975 году. В 1985-м, в письме к Елене Игнатовой, ленинградской поэтессе, он называет свою философскую работу „О Книге Иова” „творческим доказательством бытия Божия”. „Стихообразностью” отличались не только статьи, но и письма Сопровского. Очень часто они сопровождались стихами. Или были написаны стихотворным размером, как шутливые послания к друзьям — Гандлевскому или Кенжееву. А вот одно из писем, к другу Цветкову, написано в виде научного трактата о творчестве самого Цветкова и тенденциях современной поэзии аж на одиннадцати машинописных страницах!” (из предисловия Татьяны Полетаевой ).
Цитировать — невозможно: настолько все это цельно и ценно. За последние пятнадцать лет мы, кажется, начинаем понемногу осознавать, какой удивительный поэт и человек, сердце, умница жил посреди нас. С нетерпением жду сопровскую книгу — стихи, публицистика, эпистолярий.
Все в том же декабре 2006 года, в Булгаковском доме, прошел, организованный Андреем Коровиным, первый за многие годы вечер поэтической группы “Московское время” — “в полном составе”: Гандлевский, Цветков, Кенжеев, Полетаева, Дмитриев и Сергиенко. Два последних считаются “членами-корреспондентами” содружества. Публика сидела и стояла как в метрошный час пик: все стиснуто. Кто-то сжимал в руке зажженную свечу. Кварцевые лампочки фотомыльниц трещали, как кастаньеты. Дочь Сопровского Катя, сидя на полу по-турецки, настраивала матери гитару. Читали, сменяя друг друга, обменивались репликами, подшучивали. Уже ночью, в квартире архитектора и прозаика Леонарда Терлицкого, я сфотографировал по просьбе Татьяны Полетаевой их легендарную четверку: красивые, измученные, обогнавшие свое время люди. “Ты понимаешь, что вчера был великий день?” — спросил меня на следующее утро Кенжеев, когда мы сели хлебать шурпу в какой-то узбекской забегаловке неподалеку от Кремля. Да, я это видел и чувствовал. Что, впрочем, не отменяет и печальных размышлений.
На этом вечере мы с поэтом Германом Власовым отвечали за звук: из Гериных компьютерных колонок звучал высокий оцифрованный голос Александра Сопровского:
...Когда б я был тем зудом обуян,
Когда б во мне бесилась кровь дурная,
Я принялся бы сочинять роман,
По мелочам судьбу воссоздавая.
Тогда бы я и жил не наугад,
Расчислив точно города и годы,
И был бы тайным знанием богат,
Как будто шулер — знанием колоды.
Я знал бы меру поступи времен,
Любви, и смерти, и дурному глазу.
Я рассказал бы все... Но это сон,
А сон не поддается пересказу.
А сон — лишь образ, и значенье сна —
Всего только прикосновенье к тайне,
Чтоб жизнь осталась незамутнена,
Как с осенью последнее свиданье.
По правде сказать (я о себе, конечно), все это было еще и отчего-то очень больно. Такое вот московское время.
Алина Чадаева. Сошествие во ад. Преступление и наказание — по Чехову. (Рассказы: “Воры”, “Бабы”, книга “Остров Сахалин”, рассказ “Убийство”). — “Дальний Восток”, 2006, № 6 (ноябрь — декабрь).
Еще одна довольно-таки отважная попытка разгадывания истинных причин, побудивших Чехова к его сахалинской поездке.
“Перевернутый мир абсурда. Вместо людей — человекообразные с выпотрошенной грехом душой. Уезжая с острова, Чехов скажет: „Остались лишь потемки да жуткое чувство, точно после дурного, зловещего сна”. Зачем-то ему надо было допить чашу до дна. Увидеть нелюдь. Писатель вглядывается в лица, особенно в глаза…”
“Язык наш свободен”. Максим Амелин, Борис Екимов, Олег Ермаков, Виталий Кальпиди, Светлана Кекова, Игорь Клех, Владислав Отрошенко, Олег Павлов, Алексей Цветков. (Рубрика номера: “Родная речь”). — “Знамя”, 2006, № 12.
Поэты и прозаики отвечают на вопросы о языке.
“Возможно, необходим такой институт русского языка, где работали бы не только сухие лингвисты, занимающиеся прошлым языка, дотошно фиксируя лишь устоявшиеся формы и значения слов и особенности их употребления, но и писатели, которые занимались бы его настоящим и даже будущим. Но такого, по многим причинам, не будет, и поэтому уже существующему Институту надо всерьез заняться хотя бы довыпуском начатых словарей, а современный русский язык предоставить самому себе, благо что охранительный инстинкт в нем достаточно силен. Язык сам разберется, сам отделит зерна от плевел — лингвистам останется только со временем зафиксировать то, что возникло и прижилось. А заимствованных слов бояться не стоит, поскольку заимствованными в разное время являются и такие, как хлеб, деньги, книга, художник, поэзия, проза …” (Максим Амелин).
“Русский язык не только живет, но животворит. И, понимая душевную тревогу людей, радеющих за его судьбу, хочу заметить, что чтение газетных, журнальных да интернетных страниц в нашей почти стопятидесятимиллионной стране — удел очень и очень немногих. Тираж мною уважаемого журнала „Знамя” — пять тысяч экземпляров. И его „non fiction”, „nomenclatura”, „Beaujlais Nouvea” вряд ли нанесет серьезный урон русскому языку. Балуйтесь, милые… И у „Нового мира” тираж немногим более. А потому тирада о том, что у некоей увенчанной журнальным лауреатством поэтессы „лирическая язвительность… приобретает характер экзистенциальной программы, построенной на парадоксальном, казалось бы, невозможном сочетании бихевиоризма, этологии — с метафизикой…”, — кого заденет?
Балуйтесь, милые… На радость себе и ближним” (Борис Екимов).
“То, что мы называем „порчей языка”, или оскудением его словаря, или деградацией речи, имеет прежде всего причины духовные. <…> Все, что мы говорим, не исчезает бесследно, не растворяется в воздухе, оно остается в некоем метафизическом пространстве языка. Человек умирает, а все, что он за свою жизнь сказал, таинственно пребывает в этом пространстве. Существование „языковой личности” — одна из граней бессмертия. И еще мне кажется, что есть рай языка и ад языка. Рай языка — это его соединение с логосом. Человек призван к преображению, и слово, которое влечет и направляет его к этому своей светлой энергией, — поистине слово райское. К сожалению, мы все сейчас погружены в ад языка (достаточно вслушаться в повседневный язык улицы: сквернословие, например, сейчас стало нормой отнюдь не для низов социальной лестницы). Задача любого нормального человека, а тем более человека, работающего со словом, — противостоять этому аду, не впускать его в свою речь” (Светлана Кекова).
