Мария Галина - Малая Глуша
– Все вы врете, – сказал он устало. – Их разве трудно было найти? Вон, домик стоял, и огород, и все…
– Гнездо кожаное, – сказал песьеголовый, – они его таскают с места на место. Из человеческих кож, из костей… попробуй найди.
– Но они… они обещали нам проводника!
– Проводник – это я, – сказал песьеголовый.
Он приоткрыл пасть и вывалил наружу красный язык.
– Женя! – вдруг крикнула Инна. – Женя!
Он вздрогнул. Инна никогда не называла его так, и на миг ему показалось, что его зовет Ритка. Он начал беспомощно озираться и увидел Иннино лицо; совершенно белое, с расширенными глазами. Она увидела, что он смотрит, и рванулась к нему.
– Чемодан! – всхлипнула она.
Он поглядел туда, где догорал пряничный домик, теперь он был ни на что не похож: опадающая внутрь себя черная бесформенная масса. Качели под яблоней тоже горели как-то странно, пылающая доска раскачивалась взад-вперед, оставляя в воздухе плавный огненный след.
– Я не пойду! – кричала Инна, вырываясь из лап песьеголового, охватывающих ее руки кольцом загнутых когтей. – Без чемодана – нет, нельзя!
– Вот дура баба, эх, – прокомментировал тот песьеголовый, что стоял рядом с ним.
– Я схожу, – сказал он. – Я не убегу, честное слово.
– Пионерское? – спросил песьеголовый.
– Угу.
Он высвободился и пошел по направлению к горящему дому; в лицо тут же ударило нестерпимым жаром, от которого осыпались белым пеплом ресницы и брови.
– А нарушишь пионерское слово – бабе твоей глаза вырву, – сказал песьеголовый в спину.
В вытоптанной траве лежало что-то маленькое, черное и скорченное, он старался туда не смотреть, а чемодан стоял неподалеку, раскрытый, но совершенно целый. Все в нем было вперемешку, словно рылся кто-то любопытный и равнодушный, из надорванного пакета высыпались мандарины, яркие, точно китайские фонарики. Еще там были мужские джинсы и майка с портретом какого-то певца, несколько потрепанных книжек из «Библиотеки фантастики и приключений» и почему-то плюшевый заяц с барабаном. У зайца вместо одного глаза была пуговица.
Он затолкал все в чемодан и застегнул молнию.
– Вот, – сказал он, вернувшись. – Не волнуйтесь. Вот.
Инна мелко и часто закивала, а песьеголовый взял у него из рук чемодан и закинул на телегу. Теперь он увидел, что на телеге из-под дерюги торчали огромные ступни с выгнутыми когтями; это был тот песьеголовый, которого он убил ножом.
– Лезь, – сказал песьеголовый.
– Я так пойду, – сказал он. – Пешком.
– Дурак, – сказал песьеголовый. – У тебя ноги короткие. И у нее тоже. Садись, кому говорят!
Он забрался в телегу и сел, стараясь держаться как можно дальше от огромного тела под дерюгой. Инна умостилась рядом; ее нарядная кофточка была в грязи и саже, а юбка треснула по шву так, что виднелось белое бедро. Она стягивала шов руками; ей было неловко.
– Спасибо, – сказала Инна. Она смотрела прямо перед собой.
– Пожалуйста. – Он пожал плечами. – Но… зачем? Зачем таскать все это?
– Вы не понимаете. Они забывают. А там все, что он любил. Я покажу ему, он вспомнит.
Он вздохнул:
– Кто там у вас?
– Сын.
– Афган?
– Да.
Она помолчала.
– Он сам попросился, – сказала она потом. – Ему хотелось… казалось… что так можно вырваться. Что мы скучно живем, а это другая страна… что он посмотрит мир, дурень, ох дурень. Я его и не видела больше. Они вернули его в закрытом гробу.
Она заплакала беззвучно, только плечи тряслись. Он неловко погладил ее по спине. Телега, поскрипывая огромными колесами, катилась по пустой равнине, и песьеголовые шли рядом, вздымая ногами тучи серого пепла. На горизонте пылало пульсирующее багровое зарево, подсвечивая дальние тучи.
– Что там? – спросил он у идущего рядом песьеголового.
– У вас там взорвалось что-то, – сказал песьеголовый. – В прошлом году. С тех пор светится вот так.
– Чернобыльская АЭС? – удивился он. – Здесь, за рекой?
– Где ж ей еще быть? – Песьеголовый лязгнул зубами.
– Он любил читать про войну, – сказала Инна. – Про приключения.
– Да, – согласился он, – я видел книжки.
– Технику любил. Авиацию. Он летчиком хотел быть. А у вас?
Она слишком долго молчала и теперь не могла остановиться.
– Жена. И сын. Маленький.
– Можно взять только одного.
– Я знаю.
– Кого?
Ему не хотелось отвечать, но он первый начал этот никому не нужный разговор.
– Жену, – сказал он.
– Вы так ее любили?
– Да, – сказал он. – Да. То есть я помню, что я ее любил. Да.
– Я думала, с такими, как вы, никогда ничего не случается.
– Со мной ничего и не случилось, – сказал он. – С ними вот…
Он помолчал.
– Я сидел за рулем. Малыш… четыре года ему было, попросился пописать, она вышла с ним, а он вырвался и выскочил на дорогу. Трасса. Его сшибло тут же. И ее, она сразу рванулась за ним. Сшибло… не то слово.
Он прикрыл глаза.
– Тестя пригласили, какой-то чиновник у себя в районе устраивал банкет, то ли по случаю защиты, то ли что-то еще. Почему он вдруг нас тоже позвал? Не помню. Почему мы согласились? Не помню. Как-то все получилось странно, нелепо, одно цеплялось за другое. Мы же могли оставить малыша дома, с бабушкой. Почему взяли? Я… я до сих пор думаю: а если бы я тоже выскочил тогда из машины? Почему я начал выбираться через пассажирское сиденье? Чтобы проходящие мимо машины не зацепили, не снесли дверцу? Разве это важно? Почему промедлил? Я, наверное, мог ее удержать. Если бы выскочил сразу, если бы тоже бросился – за ней. Под колеса. Но не успел.
– Почему не ребенка? – спросила Инна, глядя перед собой.
– Я пошел к тому человеку. Который может. Он мне сказал, ребенка нельзя. Не получится. Взрослый… помнит себя, каким он был, а ребенок… его очень трудно удержать. Я даже… обрадовался… подумал, что, если бы было дано выбирать, все равно выбрал бы ее. Она…
– Она была хорошая?
– Нет, – сказал он, тоже глядя перед собой в одну точку.
– Простите.
– Я сам виноват. Нельзя так любить. Но если я ее так любил, почему я тогда промедлил, Инна, почему?
Он помолчал.
– Когда я вспоминаю, то помню это чувство, знаете, словно это все было не на самом деле, словно понарошку или во сне, словно не окончательно, еще можно переиграть, я… просто сидел и смотрел, нет, я начал выбираться из-за руля, я же все равно тоже собирался… встать и отлить… но я выбирался через пассажирское сиденье, Инна, почему?.. Тесть выскочил на дорогу, прямо под машины, его не сбили каким-то чудом, он… несколько машин стояли нос к носу, ближе к обочине, на асфальте рассыпанное стекло, и еще красное, нет, не кровь, ее свитер, она была в красном свитере, он кричал, что посадит того, который… но тот был не виноват, это потом выяснилось, он был не виноват. Виноват малыш.
– Простите, – повторила она.
Вдалеке в черном небе пульсировало алое зарево. Чернобыль, подумал он, конечно же ему самое место здесь, где же ему еще быть.
– Что с нами будет, Инна? – спросил он тоскливо. – Что с нами будет?
– Ничего, – сказала она, нахмурившись. – Ничего. Теперь уже недолго.
Телега ехала уже меж холмов, серых, покрытых сухой спутанной травой, он вдруг увидел в одном из холмов квадратное прорезанное окошко, льющийся оттуда свет; кажется, горячий ветер даже донес обрывки смеха.
– А если, Инна, а если…
Он замолчал.
– Что? – спросила она шепотом.
– Она за это время изменилась так, что я ее не узнаю? Как мне понять, что это – она? Что женщина, которую я уведу отсюда, – это та самая, моя? Как?
– Если вы любите, вы обязательно узнаете, – твердо сказала Инна.
Такая долгая дорога, подумал он, а ведь еще обратный путь. Я думал, я выдержу. Если другие могут, то и я могу.
Холмы стали ниже, остроконечней, они были похожи на войлочные шляпы, из них торчали, словно сизые перья, столбы дыма, в каждом отсвечивало багрянцем полукруглое отверстие – то ли нора, то ли дыра. Их проводники, держа лошадь под уздцы, остановились, возбужденно переговариваясь, а из нор вылезали еще песьеголовые, двое подняли с телеги укрытое дерюгой тело и унесли его, кто-то увел лошадь, они стояли посреди странного города, растерянно озираясь. Инна прижимала к ногам чемодан.
– Туда, – сказал песьеголовый, толкнув его в спину.
В землянке горел огонь, он ничего не понимал в печках и очагах, но здесь было что-то уж совсем примитивное, грубо сложенное; еще один песьеголовый, нагнувшись, шуровал угли железной кочергой; когда песьеголовый повернулся к ним, стало видно, что это женщина, груди у нее были перетянуты крест-накрест поверх рубахи какой-то тряпкой.
Они сажают людей в ямы, вспомнил он слова девочки Любы.
Как знать, что произошло на самом деле? Страшные песьеголовые убили их проводников, мирных жителей, женщину и ее дочь и, возможно, старуху, которую он так и не видел? Или страшные ламии отвели глаза, заморочили голову, связали, собирались перерезать горло, а песьеголовые пришли и спасли? За рекой нет правды, подумал он, вернее, все, что происходит за рекой, – все правда.
