Мари-Клер Бле - Современная канадская повесть
Пока я натягиваю перчатки, мимо меня провозят каталку. Глаза больной беспокойно обшаривают помещение, но доктор Лафлер ободряюще похлопывает ее по плечу.
Дальше все происходит очень быстро. Глаза закрываются, рот чуть приоткрывается, ловя воздух сухими губами, тело вздрагивает и сразу же расслабляется. Надрез. Тампон. Зажим. Вступают в игру руки старого хирурга, и все вокруг перестает существовать, кроме этого стремительного балета, этого захватывающего спектакля театра теней. Мягкий взгляд врача делается холодным и сосредоточенным, погружается в живую плоть, прощупывает ее. Наконец опухоль удалена, и доктор Лафлер, слегка побледневший, отступает на шаг.
— Оставьте дренаж.
Его взгляд сковывает мои движения. Я чувствую себя неуклюжим и ясно вижу, как далеко моим рукам до его чудесной сноровки. Потом пациентку увозят — скоро это безжизненное тело проснется для страданий. Хирургическое вмешательство всегда оставляет у меня ощущение подавленности, если не сказать смятения. Пока идет кропотливая и сложная работа на операционном столе, я отвлекаюсь от собственных переживаний, в этот момент меня гораздо больше занимает, как действует человеческий организм вообще, нежели организм данный, конкретный. Потом, когда больного увозят, он вновь обретает в моих глазах индивидуальность, а вместе с ней и свое прошлое и будущее — будущее порой всего лишь в несколько часов, которое разворачивается с невероятной быстротой на наших глазах, здесь, в операционной. Всякий раз нам приходится присутствовать при этом до конца, пока нить не истончится и не растает, и мы бессильны остановить разматывающийся клубок, углубить дыхание, восполнить потерю крови, этой соленой влаги, внезапно ставшей такой драгоценной, что целое море не заменит одной ее капли. Бесстрастие хирурга — обывательская выдумка. Смерть для него не просто цифра в статистической сводке. Он борется, трезво оценивая шансы, но трезвость не помогает, когда партия проиграна; умом он все понимает, но душа содрогается, и никакое понимание не спасает от этого.
Будучи человеком верующим, без позерства и без красивых слов, доктор Лафлер с подлинным смирением склоняется перед абсурдом смерти, ибо вера дарит ему свет: она нечто озаряет для него, но что именно, ему разглядеть не дано; смирение, однако, не избавляет его от скорби и, быть может, от негодования. Он, конечно, не в силах примириться со смертью ребенка, утешаясь тем, что одним ангелом станет больше. Печать безмятежности редко ложится на чело врача. В большинстве случаев это лишь усталая покорность — плод слишком частых поражений на протяжении долгих лет. Ребенку, больному менингитом, не говорят о небе; его судороги и спазмы подрывают идею абсолютной справедливости и могут породить лишь горестное сомнение даже в самой глубоко верующей душе. Я знаю, что для моего друга это переживание всякий раз мучительно, и если бы я сообщил ему о своем отказе от религии, то он не нашел бы слов, чтобы призвать меня к смирению разговорами о непостижимости божьего промысла. Его собственное великодушие побуждает его бороться против столь беспощадно непоследовательной небесной доброты. Его скорбная вера меня изумляет, но не убеждает. Я думаю, покой приходит к нему от его чисто человеческой жалости и сострадания.
— Вас привез Джим?
Мы моем руки. Я с удивлением поднимаю на него взгляд.
— Я видел, что вы оставили на ночь машину на улице. Это очень неосмотрительно при нашем ремесле.
Глаза его улыбаются из-под мохнатых бровей. Он старается избегать отеческих интонаций. Сестра подает ему пиджак.
— У меня-то это пошло в привычку. Еще со времен лошадей. Даже если ты продрог до костей или падаешь от усталости, лошадь хочешь не хочешь надо отвести в конюшню.
Я представляю себе, как декабрьским днем, таким же холодным, как сегодня, он разъезжал в санях по деревням, гоня лошадь прямо через поля, ибо дороги занесены мягким снегом, в котором легко увязнуть; как ночевал у своих пациентов, чтобы утром, на рассвете, снова тронуться одному в путь по блестящим, как соль, снегам. В ту пору женщины рожали дома, без анестезии и асептики, а переливания крови были большой редкостью. Он рассказывал мне, как однажды извлекал ребенка, заставив мужа роженицы давить ей на живот ногами, невзирая на ее истошные вопли.
Он всем внушает к себе уважение, и, однако, ему случается слышать, как дети, появившиеся на свет с его помощью, кричат, видя, с каким трудом он поднимается по лестнице:
— Погляди, как пыхтит старикан!
Несмотря на преклонный возраст, он внимательно следит за всем новым, что появляется в медицине. Недавно с помощью обыкновенных инъекций гормонов ему удалось превратить в женщину толстую двадцатилетнюю девчонку, чье сексуальное развитие в отрочестве внезапно остановилось. Все это увлекает его, как студента-первокурсника. Его диагноз, который он всю жизнь ставил лишь по клиническим симптомам, редко бывал опровергнут лабораторными исследованиями. Сегодня молодым врачам не приходится так изощряться в искусстве диагностики. Они сразу отсылают больного в лабораторию или к специалистам.
Я отправляюсь с доктором Лафлером по вызовам и возвращаюсь домой позже обычного. Мадлен уже пообедала с Терезой. Я сажусь есть в кухне один: жена подает на стол в прекрасном настроении и не сетует ни на погоду, ни на мое опоздание к обеду. Она столь жизнерадостна, что я перестаю беспокоиться насчет вчерашнего. Пока я ем, выясняется, что в приемной меня ждут двое пациентов. Я обещаю Мадлен подняться к ней через час. В дверях я оборачиваюсь, чтобы взять оставленные на стуле лекарства, и вдруг ловлю на себе жесткий, наэлектризованный взгляд Мадлен. Она тут же улыбается мне холодной улыбкой.
В приемной я с удивлением обнаруживаю Артюра Прево. Этот пузатый торгаш — подвижный и энергичный, несмотря на свои жиры, — источает самодовольство. Ему открывают миллионные кредиты. Состояние его, несомненно, покоится на надежной основе. Я ни на секунду не верю, что он пришел ко мне за консультацией. Прево — давний пациент доктора Лафлера, и тот хотел сохранить его за собой, да и не такой Прево человек, чтобы явиться на прием вместе со всеми. К тому же доктор Лафлер нередко рассказывал мне о его поразительном здоровье, которое выдерживает любые гастрономические излишества.
Протянув мне крепкую руку, Прево садится, не дожидаясь приглашения.
— Ну как, нравится вам наш Маклин? — спрашивает он ровным звучным голосом.
Я не успеваю ответить.
— Город небольшой, но процветающий. Чрезвычайно процветающий. Известно ли вам, что у нас едва ли не самый высокий процент владельцев недвижимости по округе?
Я тут же вспоминаю о деревянных развалюхах, и восхититься мне не удается.
— Вы будете поражены количеством холодильников, которые я продаю за год. В Маклине много денег в обороте. Есть у вас сложности с получением гонораров от клиентов?
Этот вопрос в лоб мне неприятен. Да, мои пациенты платят мне плохо. Но его это не касается. Пусть радуется, что регулярно получает месячные взносы за свой холодильники.
— Нет. На этот счет я спокоен.
Он смотрит мне прямо в глаза, словно надеясь вырвать у меня признание силой гипноза.
— Видите ли, я мог бы вам помочь. Я контролирую массу предприятий в Маклине. Будем откровенны: через банк мне известно, что положение ваше скверное.
Я поднял было руку в знак протеста, но он лишь мотнул головой.
— Слушайте, вы только начинаете. Устройство медицинского кабинета недешево стоит.
Он окидывает презрительным взглядом мое нищенское оборудование.
— Я даю вам в долг под три процента сумму, которую вы должны банку. Вы выигрываете на этом два с половиной процента. Кроме того, я бору под свое поручительство неоплаченные счета наших пациентов.
Он сидит, выдвинувшись на краешек кресла, и ждет моего ответа, весь сочась щедростью. Предложение заманчивое, но меня смущает, что оно исходит от этого человека. В городе он не пользуется репутацией добряка.
— Почему вы мне это предлагаете?
— Потому что я старый друг доктора Лафлера. Он очень ценит вас. И мне хотелось бы, чтобы вы преуспели. Доктор Лафлер стареет. Маклину нужен молодой врач.
Я пообещал ему подумать и дать ответ завтра. Вдруг, без всякого перехода, он говорит:
— Посмотрите мои глаза. Я с трудом обхожусь без лупы, когда читаю газету.
В двух шагах отсюда живет окулист. Я не понимаю, почему Прево обращается ко мне. И все-таки не решаюсь отправить его к специалисту без осмотра. Он воспримет это как признание в собственной беспомощности. Я осматриваю его глаза, пользуясь маленькой лупой, которая обычно служит мне для обследования ушей. Мне удается разглядеть помутнение роговицы. Катаракта, это ясно. Но диагноз ставить я не собираюсь.
