Алексей Моторов - Преступление доктора Паровозова
Официальная идеология трещала по швам, осточертев к тому моменту всем без исключения, а природа, как известно, не терпит пустоты.
Кладбищенское начальство всем раздало замызганные красные повязки с надписью «Дежурный», наверняка украденные из какой-нибудь воинской части. Даже меня заставили надеть, хоть я и негр. Мы с Серегой стояли, покуривали, греясь на солнышке, периодически в нашу будку заваливался кто-нибудь из коллег, чтобы там культурно бухнуть.
Клиенты подходили с каждой минутой все чаще. И поодиночке, и группами. Все пихали нам деньги. Некоторые вообще просто так. Серьезные заказы Серега записывал на листочки и куда-то их прятал. Бутылки вообще несли не переставая. Как пояснил Серега, прошлогодние клиенты в благодарность за работу. Еще утро, а у нас водки — магазин можно открывать, сотни крашеных яиц, курица в фольге, десяток куличей и прорва всякой другой закуски.
Между прочим, на кладбище особая культура потребления алкоголя. Нет, тут, конечно, не умеют правильно декантировать «Шато Марго», не понимают разницу между аперитивом и дижестивом и ничего не скажут про оптимальную температуру подачи шабли к устрицам. Зато любой сотрудник кладбища может спокойно зайти к коллегам, например, гранитчик в слесарку или землекоп к граверам, и если у них там стоит пузырь водки, то он безо всякого стеснения вправе накатить стакан, и никто ему не скажет, что без приглашения это делать неприлично. Более того, если кто-то вдруг начнет спрашивать разрешения, значит, этот человек — лох педальный, фраер ушастый, муфлон рогатый, другими словами, чайник. Сегодня ты пришел к людям, завтра — люди к тебе.
К Пасхе я уже перезнакомился с большинством штатных сотрудников. Разумеется, поначалу они относились ко мне не без некоторого снобизма, как и должны белые эксплуататоры относиться к негру, но после того, как я одного из них вылечил от застарелой гонореи, мой статус значительно повысился и всякая дискриминация прекратилась. Со мной часто приходили советоваться по поводу здоровья, и собственного, и домочадцев, если таковые имелись. Многие кладбищенские были холостяками либо разведенными.
И только одно мое качество не устраивало народ. Я не пил. Совершенно не проявлял интерес к этому увлекательному занятию. Решив для себя, что уж коли я подрабатываю в таком месте, то эти деньги нужно не пропивать, а пускать на благо семьи. Но это не могло не настораживать коллег. Меня пытались подбить и так и эдак. Предлагали хлопнуть за знакомство. Я улыбался, но отказывался. Соблазняли дернуть с устатка. Я говорил, что не устал. За то, чтобы хрен стоял и деньги были. Я смеялся, но не поддавался даже на такое.
У народа зашевелились нехорошие подозрения. Уж не мент ли я поганый? Понимая, что нужно как-то эту проблему решать, а то чем черт не шутит, могут и замочить, пришлось попросить Серегу всем объявить, что я недавно зашился. Это моментально удовлетворило народ, и мне сразу дали кличку Алкаш.
На кладбище вообще все называли друг друга не по именам, а по кличкам. Некоторые были занятными. Например, одного землекопа звали Доктор из-за его привычки перед опусканием гроба в яму вздымать руки к небу и шевелить пальцами, будто он хирург у операционного стола. А мужика, который ведал прокатным инвентарем, выдавал под залог лейки, метлы и ведра, прозвали Володькой Пулеметчиком. Когда он тянулся за стаканом, руки у него тряслись так, словно он строчил из «максима».
Я, конечно, малость стеснялся своего нового поприща. Когда потеплело и пришлось вылезать из будки и делать работу на участках, мне совсем не хотелось попасться на глаза знакомым. Во-первых, подумают невесть что, а во-вторых, выглядел я уж больно живописно. На мне были разбитые башмаки, ватные штаны, размеров на пять больше, чем нужно, которые, чтобы не падали, я туго подпоясывал веревкой, такая же огромная брезентовая роба, вся заляпанная краской и цементом, голову украшала ярко-красная панама с надписью Apollo. Приличная вещь, кстати, заграничная. Я ее из дому взял.
И вот иду я, к примеру, доску устанавливать. Везу тележку. На тележке мраморная доска, ведро песка, ведро цемента, сверху лежит лопата, дорога в колдобинах, вся эта конструкция трясется, лопата громыхает. Тут, как назло, подъезжает автобус, открываются двери, выпуская пассажиров, и они толпой движутся в мою сторону. Я сразу опускаю голову, прячу глаза, натягиваю панаму на нос. Тут те кладбищенские, которые вечно толкутся у конторы, видя мое замешательство, начинают пихать друг друга локтями, показывать на меня. И начинается:
— Эй, Алкаш!
Я еще ниже опускаю голову, стараясь смотреть только под ноги.
— Оглох, что ль? Алкаш!
А вдруг среди пассажиров моя учительница? Или одноклассники? Или однокурсники? Или мои бывшие пионервожатые? Коллеги по больнице? Или моя первая любовь? Ой, позор какой! Нужно как можно быстрее проехать.
— Алкашина! Да стой ты, кому говорят!
Я резко торможу и с негодованием смотрю в сторону этих балбесов:
— Ну, чего?
А им только этого и нужно. В тот момент, когда я со своей тележкой оказываюсь в самой гуще проходящих мимо людей, они радостно и громко объявляют:
— Алкаш! Там на восьмом участке, на третьем холме с угла, кто-то поминальный стакан оставил, полный, хлебом накрытый! Беги, еще успеешь!
И все вышедшие из автобуса останавливаются, с негодованием и осуждением смотрят на меня, я заливаюсь краской, а эти придурки гогочут.
Короче говоря, к Пасхе я был на кладбище уже своим, хоть и негром, к тому же непьющим.
Часов в девять утра показался мой тесть Николай Антонович. Приехал проведать могилы родни. Увидел меня у будки, где я на свежем воздухе вмазывал фотку на доску из лабрадора. Обрадовался:
— Здорово, зять! Христос воскресе!
— Воистину воскресе!
Целоваться мы постеснялись и просто обменялись рукопожатием. Николай Антонович оглянулся вокруг:
— Это сколько ж народу! Не припомню такого!
Только я собрался развить эту тему, как тут подгребли Слюнявый с Дыней, оба уже на ногах еле стоят, и давай тестя обрабатывать:
— Хозяин, сегодня все по особому тарифу! Сам понимаешь, праздник!
Я им минут пять втолковывал, что это мой родственник, мы с ним просто разговариваем, никаких заказов он не делает, но, видно, до них слова доходили с трудом. Тут появился из будки Серега, шуганул обоих.
Тесть с осуждением поглядел им вслед:
— Это ж надо! С утра лыка не вяжут! Зять, ты смотри не бражничай с ними! По рожам видно — алкашня, ханыги!
Я горячо заверил Николая Антоновича, что он зря за меня беспокоится. Тот вроде бы поверил, но, когда мы прощались, с некоторым сомнением посмотрел и снова предупредил:
