Ирвин Ялом - Шопенгауэр как лекарство
Гилл замолчал и, оглядев всех, добавил: — Я, конечно, понимаю, почему мать так разозлилась на тетю Вэл, но в том, что случилось, была и моя вина.
— Твоя вина? Это в тринадцать-то лет? Да брось ты, Гилл, — откликнулась Бонни. Остальные — Стюарт, Тони, Ребекка — закивали.
Еще до того как Гилл успел ответить, неожиданно заговорила Пэм:
— Я хочу кое-что сказать тебе, Гилл. Наверное, это будет не совсем то, что ты ждешь, но все-таки… Я давно хотела тебе сказать — еще до того, как уехала в Индию… Не знаю, Гилл, как бы это сделать помягче, так что не буду даже пытаться и просто скажу, что думаю. В общем, твоя история меня не трогает, и ты сам, Гилл, ты меня не трогаешь. Даже когда ты говоришь, что признаешься в страшной тайне, как Стюарт или Ребекка, я не верю, что ты говоришь про себя. Я знаю, ты очень привязан к группе, ты всегда активно работаешь, помогаешь другим, и, если кто-то выскакивает за дверь, ты первый бежишь на помощь. Но на самом деле только кажется, что ты открываешь какой-то секрет, — это только видимость, а ты сам прячешься. Да, именно — прячешься, прячешься, прячешься. Твой рассказ про тетушку — типичный пример: на первый взгляд кажется, что он про тебя, но это не так. Это такой трюк, фокус, потому что это не твоя история, это история тети Вэл. Естественно, группа поднимется на твою защиту, и все хором запоют: «Как же так, Гилл! Ты же был ребенком. Тебе было только тринадцать. Ты стал жертвой!» А что еще они могут сказать? А твои истории про семейную жизнь — они всегда только про Роуз и никогда про тебя. В результате всегда одно и то же: ты рассказываешь, а мы тебе подпеваем: «Ах, бедный Гилл. Как же ты все это терпишь?» Знаешь, когда я до посинения медитировала в Индии, я много думала о нашей группе — вы даже не представляете, как много я думала. Я думала о каждом, о каждом в отдельности — кроме тебя, Гилл. Мне неприятно об этом говорить, но я ниразутебяневспомнила.Когда ты что-то говоришь, я никогда не знаю, к кому ты обращаешься — к стене? к полу? — по крайней мере, у меня никогда не бывает чувства, что ты обращаешься личноко мне.
Наступила тишина. Все ошеломленно молчали, не зная, что сказать. Наконец Тони очнулся и, присвистнув, сказал:
— Добро пожаловать домой, Пэм.
— Нет смысла тут сидеть, если не говорить все, что думаешь, — отозвалась Пэм.
— Ну, что скажешь, Гилл? — спросил Джулиус.
— Да… Это удар под дых. Задыхаешься, и во рту горечь. Надеюсь, этохотя бы про меня, Пэм? Погоди-погоди, ничего не говори. Я не это хотел сказать. Я знаю, ты сказала, что думаешь, и в глубине души я с тобой согласен.
— Немного подробнее об этом, Гилл, — о том, что ты согласен с Пэм, — подсказал Джулиус.
— Да, я согласен. Я мог бы сказать кое-что еще, я знаю. У меня действительно есть что сказать.
— Кому, например? — спросила Бонни.
— Хотя бы тебе - ты мне очень нравишься, Бонни.
— Очень приятно, Гилл, но это все еще не про себя.
— Ну, мне было очень приятно, когда ты назвала меня красавцем-мужчиной. И я совсем не считаю, что ты некрасивая и в подметки не годишься таким, как Ребекка. Мне всегда нравились — может быть, после тети Вэл — женщины постарше. И уж если на то пошло, у меня даже были кое-какие сальные мыслишки, когда ты пригласила меня переночевать после ссоры с Роуз.
— Так что ж ты зевал? — спросил Тони.
— Да были кое-какие проблемы…
Когда стало ясно, что Гилл не намерен распространяться дальше, Тони спросил:
— Ну, не хочешь об этих проблемах рассказать? Некоторое время Гилл сидел молча, его лысина блестела от испарины, затем, собравшись с духом, ответил:
— Хорошо, давайте, я обойду всех по порядку и расскажу, что я думаю. — Он начал со Стюарта, сидевшего по соседству с Бонни. — К тебе, Стюарт, я не испытываю ничего, кроме восхищения. Если бы у меня были дети, я был бы счастлив, если бы у них был такой врач. И то, что ты рассказал на прошлой неделе, совсем не изменило моего отношения к тебе… Ты, Ребекка — если честно, я боюсь тебя. Ты слишком правильная, слишком хорошая — в общем, без сучка без задоринки. Твои дела в Лас-Вегасе ничего не меняют — для меня ты такая же чистая и безупречная, и такая же уверенная, в себе. То ли я разволновался, то ли что, но я даже не помню, как ты попала в группу. Стюарт называет тебя фарфоровой куколкой — это правда; может быть, ты слишком хрупкая, а может, у тебя есть острые края, о которые можно обрезаться, — не знаю… Ты, Пэм, настоящий борец за правду, ты всегда говоришь, что думаешь. Ты была у нас самой умной, до того как пришел Филип — здесь он даст тебе фору. Я немного побаиваюсь вас обоих. Но я хочу сказать, Пэм, тебе нужно менять свое отношение к мужчинам. Твои друзья, конечно, наломали дров, но ведь и ты хороша — ты же ненавидишь нас, всех нас. Рубишь всех подряд — и правых, и виноватых… Филип — ты где-то там, далеко-далеко, в каком-то другом мире или… на другой планете. Ты для меня полная загадка. Интересно, у тебя когда-нибудь были друзья? Даже не могу представить, чтобы ты посидел с кем-нибудь, поболтал, раздавил бутылочку. Мне кажется, ты никогда не расслабляешься и тебе никто не нравится.Знаешь, о чем бы я хотел спросить тебя: какэтотебенескучновжизни?…Тони, я тобой восхищаюсь. Ты работаешь руками, делаешь реальные вещи, а не набиваешь цифры на машинке, как я. Мне бы хотелось, чтобы ты не стеснялся своей работы. Ну, вот, пожалуй, и все.
— Нет, не все, — возразила Ребекка и взглядом указала на Джулиуса.
— Джулиус? Он от группы, а не в группе.
— Что значит «от группы»? — спросила Ребекка.
— Не знаю, просто симпатичное выражение… хотелось блеснуть. Джулиус… он здесь для меня, для всех, он выше нас. То, как он…
— Он? — переспросил Джулиус, делая вид, что ищет кого-то в комнате. — Кто этот «он»?
— Хорошо, я хотел сказать ты, Джулиус, то, как ты переносишь болезнь… я хочу сказать, это впечатляет. Я все время думаю об этом.
Гилл замолчал. Все взгляды были по-прежнему обращены на него, но он только выдохнул с громким свистом, огляделся вокруг, словно говоря «все, больше не могу», и откинулся в кресле с видом полного изнеможения, потом вынул носовой платок и вытер лицо и лысину.
Ребекка, Стюарт, Тони и Бонни разразились единодушным: «Молодец, Гилл!», «Вот это правильно!», «Смелый шаг!», Филип и Пэм хранили молчание.
