Лоуренс Норфолк - В обличье вепря
Слава говорил на ломаном немецком, но французский у него был великолепный. Сол вежливо поздравил журналиста с прекрасной статьей. Слава затряс головой.
— Райхман ее написал, — сказал он, — А вы не догадались?
— Нет.
— Меня отправили в Грецию разузнать все, что можно. Я вообще время от времени берусь за такую работу: узнать что-нибудь, выяснить. Я свожу людей между собой. Налаживаю связи. Иногда работаю на «Шпигель», и на других тоже — на заднем плане. Райхман попросил, чтобы статью подписал я. Во всяком случае, сам он ее подписывать не хотел.
Слава перегнулся через край столика, он явно хотел, чтобы ему поверили. Руки у него так и летали, пока он говорил. Он хочет мне понравиться, подумал Сол. Но сюда он приехал не за этим.
— Доехать туда, куда мне хотелось, я так и не смог, там, в горах, — сказал Слава. — Проводники отказались сопровождать меня дальше Карпениси. Вы знаете это место?
— Только по названию.
— Ну, неважно. Там меня арестовали, так же как и Фойерштайна — до меня. Остальное все просто.
— Переводчик, затем врач в Навпакте.
— Врач говорить не хотел. Я выложил ему все как на духу, рассказал, зачем я здесь и что делаю. Поначалу он сказал мне только, что его пациент, Фойерштайн, страдал галлюцинациями, что состояние его частично улучшилось и его выписали. Но когда я упомянул ваше имя, реакция была странная. Он сказал, что пытался связаться с вами прямо тогда же, и позже вам писал, но так и не получил ответа.
— Писал мне? Но каким образом?
— Он даже дал мне адрес, — сказал Слава, полез в портфель, вынул потрепанную записную книжку и принялся шуршать страницами, — Вот: Масарикгассе, десять.
— Там жила моя семья, еще до войны.
— Понятно, — сказал Слава, — Врач спросил, не является ли фамилия «Мемель» псевдонимом. В больничной анкете Фойерштайн назвал вас в качестве ближайшего родственника. Или тот, кто заполнил эту анкету вместо него. Врач отказался мне ее показывать. Но сказал, что после вашего имени, в графе «Кем доводится пациенту», Фойерштайн написал «брат». У вас есть братья?
— Нет, — твердо ответил Сол, — А что там была за женщина? Жена или не жена.
— Райхман настоял на том, чтобы я включил ее в текст, хотя, как мне кажется, врач ее просто выдумал. Относительно кареты «скорой помощи» из Афин там тоже нет никаких записей, только то, что мне сказал врач. Хотя, конечно, больница не так чтобы очень хотела держать у себя Фойерштайна. Я не знаю ни как он оттуда уехал, ни куда.
— Видимо, в Тель-Авив, — сказал Сол, — Ему еще нужно было написать свой комментарий. И опубликовать книгу.
Они помолчали.
— Видите ли, я многого так и не понял, — продолжил Слава, когда пауза затянулась, — Ясно, что Фойерштайн так или иначе был с вами знаком. Это вполне согласуется с тем, что врач рассказывал мне о его галлюцинациях. Но вы никогда даже и не пробовали защищаться. Если между вами и Фойерштайном произошла какая-то история, почему вы не сделали ее достоянием гласности? Это сразу расставило бы все точки над «i», стало бы ясно, зачем он все это написал. Вот этого я так и не понял.
— У нас с вами не интервью.
— Мсье Мемель, поверьте мне, очень вас прошу. Я здесь не для того, чтобы опубликовать потом в газете все, что услышу. Хотя бы в этом отношении — поверьте.
— Тот факт, что Якоб Фойерштайн знал мой адрес десятилетней давности, что он вписал мое имя в больничную форму, что назвал себя моим братом — все эти вещи ровным счетом ничего не доказывают. И вес имеют ничуть не больший, чем те его галлюцинации, о которых вы упомянули.
— Если я задел вас, подняв эту тему, пожалуйста, примите мои извинения. Я ничего от вас не скрываю, и скрывать не пытался. Естественным образом галлюцинации Якоба Фойерштайна так или иначе сходились именно на вас.
— Естественным образом? Объясните мне на милость, мсье Михайлович: какое отношение я имею к несуществующим фантазиям моего несуществующего брата?
Эти слова выскочили у него как-то сами собой, и он даже не успел хоть как-то их смягчить. Слава Михайлович опустил глаза.
— Если верить врачу, Фойерштайн считал, что ищет вас, и для него это было нечто вроде охоты. Он говорил, что потерял вас в горах, во время войны. И приехал в Грецию, чтобы вас найти.
Когда они расставались, Михайлович еще раз попросил прощения, на случай, если чем-то обидел Сола. Сол заверил его, что ничего подобного не произошло. Михайлович сунул ему в руку визитную карточку. Адрес в ней значился триестский.
— Я там не живу, но почту мне оттуда переправляют регулярно, — объяснил он, — Я часто бываю в Париже. И в разных других местах. Если вам понадобятся мои услуги, господин Мемель, связаться со мной удобнее всего именно по этому адресу. Я решаю вопросы. Свожу между собой людей, которым нужно встретиться. Работаю везде, где во мне есть необходимость. Ну, я думаю, вы понимаете.
Сол вежливо слушал. Он понял, что ему следует делать, и теперь мог думать только в этом направлении. Все было — проще некуда. Они обменялись рукопожатием. Времени было — четыре часа пополудни, едва-едва, но небо уже начало темнеть. Он поймал такси на рю де Бретейль и тихо выругался себе под нос, когда за вокзалом Орсэ попал в пробку. Машина медленно ползла вперед. На площади Согласия царил полноценный нервический хаос, такси ежесекундно останавливалось и снова трогалось с места, продвигалось на несколько дюймов вперед и тормозило. Сол прижал пальцы к губам и пересел на самый краешек сиденья. Автомобильные гудки заходились ритуальным протестующим ревом в том месте, где сталкивались и смешивались железные стада, медленно ползущие с севера и с юга. Проехав наконец площадь, водитель, по настоянию Сола, с явной неохотой углубился в боковые улочки — но там было ничуть не лучше. Вокруг Банка Франции движение застыло совершенно, и там они простояли полных пять минут, вообще не двигаясь с места; нетерпение Сола и раздражение водителя на нетерпеливого пассажира нарастали с одинаковой скоростью. С тех пор как он в последний раз проделал этот путь, прошло уже почти три года. Нетерпение его было по-детски нелепым, а до рю дю Лувр оставалась какая-то пара кварталов.
Сол расплатился с водителем и пошел по рю де Булуа, затем перешел через дорогу и протиснулся сквозь обычную в это время дня толпу, чтобы подняться по ступенькам почтамта. Зал, в котором можно было получить корреспонденцию, адресованную до востребования, представлял собой большую комнату без окон на втором этаже, с вделанным в одну из стен маленьким окошком выдачи. Со времени его прошлого визита здесь ничего не изменилось. Сол встал в очередь. Когда очередь подошла, он протянул удостоверение личности служащему в фуражке, который принялся внимательно изучать документ. Да-да, мысленно проговорил про себя Сол, тот самый поэт. Служащий поднял глаза, быстро кивнул и исчез в глубинах здания. Сквозь окошко Сол видел длинные стеллажи, от пола и до самого потолка, сплошь забитые кипами писем, бандеролей, пачками бумаги и карточками, которые тоже могли представлять собой как ожидающую выдачи корреспонденцию, так и составную часть какого-нибудь почтамтского классификатора. Стоящие за ним мужчины и женщины молчали, он тоже. Служащий исчез надолго.
* * *Не Рильке. Не Клопшток. Не Тракль.
Выше развалин стояли покрытые лесом холмы. Туда им ходить было нельзя. Ниже долина становилась шире. Там они и работали. Река вилась и ветвилась в этом месте, прорезав в широком каменистом русле множество отдельных рукавов. В самом узком месте ее пересекала дорога из Навпакта в Мессолонги — по невысокому, стоящему на каменных арках мосту. По обоим берегам красновато-коричневая земля была усеяна кочковатыми дерновинами с жесткой волокнистой травой; ближе к краям долины земля постепенно поднималась, и там, в тени Варассовы с востока и горы Зигос на западе, теснились оливковые рощи. Далее, ближе к побережью, река становилась шире и сбрасывала свои воды в залив, процедив их предварительно через путаницу проток и островов. От места ее впадения далее к западу шла длинная коса, которая замыкала заросшую камышом лагуну. Далее шла сплошная топь, соленые озера и эфемерные, на один-два сезона илистые пляжи, намытые течением реки, которая называлась Евин, или Евен, или же Фидхар, а когда-то давным-давно — Ликорм.
Но этот мост обозначал еще и нижнюю границу вмененной им зоны. Территория, по которой им разрешено было перемещаться, тянулась полосой от дороги до верхних развалин, во всю ширину долины. Здесь и стоял трудовой лагерь Куртага.
Головы и плечи поднимались из земли и пропадали снова. Здесь работало семьдесят пять человек — факт, о котором им ежедневно напоминали во время поверки. Еще человек пятнадцать-шестнадцать за ними присматривали. Они лениво оглядывались по сторонам, опершись на винтовки, и время от времени снимали фуражки, чтобы утереть со лба пот. Иногда кто-нибудь из охранников для порядка начинал орать на ближайшего к нему землекопа; иногда эта ритуальная вспышка гнева прокатывалась вдоль всей цепочки. Землекопы, по всей видимости, вообще не обращали на это никакого внимания. Эти вопли касались только самих охранников: внутреннее дело — просто потому, что их мало и винтовки у них старые. Большинство было из Навпакта, до которого отсюда пешком было около дня пути вокруг приморского склона Варассовы. Обитатели же лагеря — либо из Мессолонги, либо из Этоликона, жучки с черного рынка, нарушители комендантского часа, мелкие воришки, родственники людей, заподозренных в симпатиях к партизанам, и Сол.
