Давид Гроссман - С кем бы побегать
Асафу еще о многом хотелось спросить, да и немало он хотел рассказать, например о Теодоре, положившей конец своему затворничеству. Но сейчас от него требовались действия, а не разговоры. Он подхватил Шая под руку и помог ему встать, подивившись легкости тела, которое он держал: Шай показался ему пустым внутри. Цепкие пальцы утопающего впились в плечи Асафа. Как странно, они с Шаем не перекинулись еще и словом, а их уже не расцепить, подумал Асаф.
Эта мысль не раз возникала у него той ночью, пока не превратилась в обыденность. Шай кричал, стонал и плакал, он заблевал все вокруг. Он ожесточенно, до крови расчесывал себя. Примерно раз в минуту его лицо растягивалось в болезненном, вывихивающем челюсти зевке. На краткий миг он забывался обессиленным сном, но очередная судорога едва не подбрасывала его в воздух. Асаф и Тамар не оставляли Шая ни на мгновение: вытирали, обмывали, переодевали, поили, чистили. Асаф не заметил, как село солнце, как опустилась ночь. Время состояло не из минут, а из действий. Тишину пещеры нарушали лишь звуки, которые издавал Шай. Тамар и Асаф почти не разговаривали между собой. Они быстро выработали язык мимики и жестов — вроде медиков в операционной или аквалангистов под водой. Асаф выкинул из головы все мысли о мире, оставшемся за пределами пещеры. Никакого мира не было. Не было близких людей, не было Носорога, который может поднять на ноги полицию и броситься на его поиски, и не было преследователей Тамар. Иногда вспоминая, что Тамар провела с Шаем двое суток, Асаф поражался: как она это вынесла? Наверняка ведь глаз не сомкнула. И ни словечка жалобы!
Тамар перегнулась к нему поверх Шая, Асаф протянул ей полотенце, а она отдала ему пустую бутылку и глазами показала, чтобы он принес полную. Ее губы изваяли в воздухе слова «туалетная бумага», и Асаф подумал, какие у нее красивые, будто нарисованные, губы. Он прошел в дальний угол пещеры и принес два рулона. Тамар уже стащила с Шая брюки. Асаф принял из ее рук загаженную бумагу. На Шае были боксерские трусы с изображением Снупи, они одновременно уставились на игривую собачью морду, потом переглянулись: надо же, миляга Снупи посреди всего этого ужаса.
Час за часом. Три часа, пять. Восемь. В те считанные минуты, когда Шай спал, они не разговаривали. От усталости, а еще потому, что светская беседа двух незнакомцев прозвучала бы под сводами этой пещеры по меньшей мере странно. Они просто падали на соседний матрас, вытягивались поперек него и глубоко дышали, уставившись в потолок, в стены пещеры, безуспешно пытаясь хоть немного вздремнуть. Следили за тем, чтобы не дотронуться друг до друга. Каждый чувствовал, что присутствие второго подпитывает новыми силами, новым возбуждением, которое, кроме всего прочего, мешает заснуть. Иногда Тамар посылала Асафу чуть жалобную, чуть сочувствующую улыбку. Зачем тебе все это надо, говорила ее улыбка, а Асаф отвечал самой лучшей своей, самой доверчивой улыбкой. Но Тамар видела, что сил у Асафа все меньше — не физических, в этом смысле он казался ей удивительно износостойким, а душевных: без всякой подготовки он окунулся в эту историю, в мучения Шая.
В два часа ночи Шай проснулся и принялся с остервенением искать героин. Он был уверен, что у Тамар припрятана где-то еще одна доза, снова и снова допытывался, сколько именно «белого» купила она у дилера на Сионской площади. Пять, верно? Так где же пятый дозняк? Четырьмя он уже закинулся, а пятый где?
Объяснения не помогали. Тамар уже тысячу раз повторила, что Шай использовал все пять, когда они прятались у Леи. Он метался из угла в угол точно дикий зверь, переворошил вещи, залез внутрь гитары, которую Тамар принесла из дома, вытащил даже стельки из башмаков. Он заставил Тамар и Асафа разуться и обшарил их обувь тоже. Шаю удалось добраться и до тайника с электрошокером и наручниками, и он долго сидел, разглядывая находку. Тамар испугалась, что теперь он ее убьет — после того, как узнал, что она для него уготовила. Но сознание Шая работало иначе, чем у здоровых людей: его мир делился только на две части — на героин и на негероин. Наручники его не заинтересовали. А вот шокер внимание привлек, поскольку оказался вещью неведомой, и мозг Шая какое-то время трудился, обдумывая, нельзя ли обратить эту штуку в кайф.
Зато Асаф, увидев наручники с шокером, ошеломленно оглянулся на Тамар. Она пожала плечами: что ей оставалось делать? И Асаф начал осознавать, сколь далеко зашла в своей решимости Тамар.
Сообразив наконец, что шокер к героину не имеет никакого отношения, Шай в отчаянии повалился на матрас и принялся драть поролон. Время от времени он радостно вскрикивал, но тут же в разочаровании колотил по матрасу тощими кулаками.
Асаф и Тамар молча смотрели на него.
Асаф думал: «Ему вообще дела нет до того, что я тут, ему и на сестру плевать. Его интересует только одно». А Тамар думала: «Интересно, сколько продержится Асаф в этом дурдоме? Когда он сломается и молча исчезнет?»
Иногда она чувствовала спиной, как Асаф направляется к выходу из пещеры, и тогда испуганно оглядывалась. Асаф застывал в проеме, потягивался всем телом, вдыхал прохладный ночной воздух. Тамар заставляла себя не смотреть, дать ему возможность сделать еще один шаг и исчезнуть. Зачем ему все это нужно, думала она. С чего бы нормальному человеку себя в такое втягивать? Даже близкие люди сбегали от нее, и в куда менее экстремальных ситуациях. И тут же ее окатывало теплой волной, когда она слышала его тихое сопение за спиной, когда он забирал у нее канистру с водой или грязную одежду.
Шай, с трудом подтягиваясь на руках, дополз до угла пещеры. Принялся ковырять ногтями окаменевшую землю. Несколько минут в пещере раздавались скребущиеся звуки и тяжелое дыхание.
Они не могли отвести от него глаз, это было каким-то кошмаром наяву. Шай копал быстро, отбрасывая комья земли, из его рта вырывалось странное рычание. И вдруг он поднял голову, оглянулся на них с хитрой, абсолютно осмысленной улыбкой:
— Может, хотя бы подскажете, горячо или холодно?
И все трое заливисто захохотали, словно детишки в летнем лагере. Шай тоже смеялся, на миг оказавшись способным увидеть себя со стороны. Тамар упала на спину, обессиленная напряжением последних дней, раскинула руки и хохотала до слез, глядя на Асафа и думая, какой у него обаятельный мужской смех.
А потом вернулась боль. Шай жаловался, что все кости у него словно жерновами перемалывают. Он чувствовал, как они дробятся и рассыпаются. Затем боль перекинулась на мышцы — они разрывались, растягивались, сжимались, извивались внутри тела. Он и не знал, что у него есть мышцы в таких неожиданных местах — за ушами, например, или в деснах. И Тамар, еще по прошлой, домашней жизни помнившая, как Шай умеет расписать самое легкое покалывание в животе — с этакой капризно-слезливой дотошностью, преодолела отвращение, которое вызывало в ней описание, но не сама боль.
Тамар постаралась отвлечь его внимание, рассказала про диафрагму, которая тоже что-то вроде мышцы, ее никто никогда не чувствует, но петь без нее невозможно. Она изобразила Алину, как та командует: «Держать! Держать от диафрагмы!» Она устроила целое представление, изображая Алину после того, как та узнает, что ее любимая ученица развлекала пением уличную толпу: «Правда? И это им нравилось? Весьма интересно… Но как ты могла петь так высоко после Курта Вайля? У меня ты никогда ничего не можешь, у меня после Курта Вайля тебе вечно требуется антракт…»
Шай не смеялся. А вот Асаф смеялся до слез. Тамар поняла, что вопреки серьезной, если не сказать угрюмой, наружности, он очень смешлив. Ей нравилось веселить его. Идан никогда не смеялся ее шуткам, быть может, он даже считал, что у нее нет чувства юмора.
Асаф в свою очередь тоже кое-что обнаружил — ту самую ямочку у нее на щеке, о которой рассказывала Теодора. Интересно, что делала Тамар последний месяц? Он гадал, услышит ли когда-нибудь, как она поет, и решил для себя, что отныне будет следить за всеми газетными объявлениями о концертах, и если обнаружит ее имя… Но мыльный пузырь иллюзии тут же лопнул: хватит мечтать и парить в облаках, он ведь даже ее фамилии не знает!
Однако времени предаваться унынию не было, потому что Шай начал бредить про какого-то червяка, которого он называл Дуда. Этот Дуда изнутри высасывал его, ползая по всему телу. Шай чувствовал его извивы, каждое движение червяка отдавалось резкой болью. Шаю чудилось, что, изъеденный червем, он распадается на части, на мышечные ткани, на клетки. Ноги его расползлись в стороны и подергивались, затем их примеру последовали и руки. Асаф смотрел, не веря своим глазам: тощее длинное тело действительно словно разрывалось на части.
Тамар навалилась сверху на брата, прижала руки к туловищу. Асаф увидел, как напряглись мускулы на ее маленьких руках, и сердце его, как и предсказывала Теодора, забило крылами. Тамар, захлебываясь, говорила и говорила — рассказывала Шаю, как она его любит, как вытащит его, что осталось совсем немного, день или два, и все останется позади, и начнется новая жизнь. И Шай вдруг обмяк и заснул.
