Джойс Кэри - Из первых рук
— Нет, — сказал он. — Катись. А почем?
— Пять шиллингов. Исключительно для вас, сэр. Настоящий знаток не пожалел бы и пяти фунтов. Художественное фото.
— Полкроны, — сказал он.
Я было повернул, но он остановил меня.
— Ладно, давай сюда.
Сунув мне два флорина, он выхватил конверт. Открытки, словно растворившись в воздухе, исчезли в его кармане. Молодой человек резанул меня взглядом и сказал:
— Шагай отсюда, не то кликну полицию.
Я зашагал. Этот молодой человек не внушал доверия. Но я злился, что позволил так подло надуть себя. Не выношу мелкой подлости. Мне противно, когда человек жертвует самоуважением из-за жалкого шиллинга.
— Он решил, что я грязный ворюга, и обставил меня, — сказал я Носатику. — Вот учись, смотри, какова она, человеческая натура: этот парень не брезгает заработать шиллинг на грязном ворюге.
Я чуть было не раскипятился, но вовремя опомнился.
— Мне ничего не стоило убить его, — сказал я Носатику. — Но зачем отравлять источники трупом подонка?
И я зашел в бар и выпил две пинты пива. И когда я взглянул на этого типа сквозь дно пивной кружки, он показался мне таким микроскопически малым, что я готов был возлюбить его, как исследователь-натуралист блошиную лапку.
— Он жук-стервятник, — объяснил я Носатику. — Бедное насекомое. Нелегко ему будет в жизни. Такими, как он, набиты все желтые дома, кутузки, морги и прочие человеческие общежития. Жук — это жук, облапошивает былинку за былинкой и трепыхается сколько отпущено. Стервятник — это стервятник, он расправляет крылья и камнем падает на добычу. Но жук-стервятник — это жук, возомнивший себя стервятником. Даже черви знают, какая это дешевка.
Носатик все поглядывал на меня и то и дело краснел.
— Но открытки стоят всего два пенса за штуку, — сказал он.
— Верно, — сказал я.
— Почему же он дал вам четыре шиллинга?
— Потому что они мне нужны и тебе тоже.
— Он подал вам милостыню?
— Нет, заплатил за товар. Торговля предметами роскоши. Плодами воображения. Корабли, машины, войны, банкиры, фабрики, аферы, налоги и спекуляции — все это плоды воображения. Воображения. Человека, который от избытка воображения перерезает другому глотку, отправляет на виселицу судья, поставленный, чтобы держать воображение в узде. Не будь воображения, — сказал я, — мы обходились бы без полиции и правительства. Наша земля была бы тихой, мирной и скучной, как дохлая собака, облепленная дохлыми блохами. Именно это я и сказал Рэнкину, когда он продал свой автоматический регулятор солидной фирме, называемой «Рэкстро», которая рассчитывала найти ему сбыт. Но регулятор не пошел. «Мы очень сожалеем, мистер Рэнкин, — сказали представители фирмы, — но ваш регулятор слишком чувствителен. В настоящее время нет спроса на такой сверхчувствительный прибор. Наши клиенты предпочитают приборы пусть хуже, но дешевле». А когда Рэнкин пытался им втолковывать, что можно удешевить регулятор, пустив его в массовое производство, они только качали головами и твердили, что на него нет спроса. «Так создайте спрос, — сказал Рэнкин, — На то у вас и реклама!» Но они предпочли отделаться от Рэнкина вместе с его регулятором. Им ни к чему были лишние хлопоты. С какой стати? Старая солидная фирма. Глава — в парламенте, старший сын — в гвардии, младший — в совете графства.
Рэнкин слег, а когда сестра выходила его, надумал застрелить старого Рэкстро, который, надо полагать, понятия о нем не имел. «Успокойся, старина, — сказал я. — Взгляни на вещи с другой стороны. В темницу тебя не заточили, живьем не сожгли. А ведь так поступают с большинством первооткрывателей. И поделом им. Пусть не баламутят публику, не подрывают бизнес и старые солидные фирмы — основу личного и семейного благополучия. Ты остался при своих. Можешь изобретать себе дальше в полное свое удовольствие. И тебе не надо, как бедолагам из „Рэкстро", считаться с парламентом, племенными быками и положением в обществе».
— Но, прошу извинить... — сказал Носатик, который, как все добродетельные люди, несколько въедлив: от него так же трудно отделаться, как от рези в желудке, — мы говорили об открытках.
— Ах, об открытках, — сказал я. — Ну да, конечно. Знаешь, будь добр, зайди вон в ту лавку и узнай, дадут ли они нам в кредит бутылку шотландского виски.
А я пошел в другую сторону и сбыл еще один набор серьезному на вид джентльмену в синем воротничке, но в ботинках из первоклассной кожи с белыми прокладками. Он без единого слова выложил пять шиллингов. А свирепого вида леди в пенсне дала мне шесть. Она была вся в черном, но с напудренной сзади шеей, а на ручке зонтика вырезана обезьянка.
Пришлось прикупить открыток. К вечеру мой капитал составлял три фунта. Правда, Носатик разобрался, что к чему, и загрустил.
— Вам это не к ли-лицу, мистер Джимсон, — сказал он. — Уж лучше я сам.
— У тебя не получится, — сказал я. — Тут нужен артист, художник. С огромным воображением. Ты не рожден для художеств. Ты рожден для государственной службы. И раз уж ты проворонил стипендию, единственная твоя надежда — солидный магазин тканей. Сфера обслуживания. Платья новейших фасонов. Все для женщин. Пакен и Молино предсказывают гибель золотого тельца, то есть коротких юбок, моду прошлого года. Да славится воля Господня, то есть длинные юбки — новая мода, — навеки возрожденные в Сионе.
Тут мой взгляд упал на длиннолицего джентльмена в синем, хорошо отутюженном лондонском костюме, сшитом на заказ, в черных ботинках, тоже на заказ, черных носках и шляпе а-ля Иден. Весьма представителен. Вышел из первоклассного отеля. Если бы не розовая шелковая рубашка и такого же цвета галстук и носовой платок, торчащий двумя уголками из верхнего кармана, его вполне можно было бы принять за аристократа, или крупного бизнесмена, или чемпиона по теннису. Я нащупал в кармане конверт.
— Потому что мир воображения, — сказал я Носатику, — это мир вечного. Ибо, как говорит Билли, «в вечном мире существуют постоянные данности всего сущего, которые мы видим отраженными в растительном зеркале природы».
И, подумал я, в картинах Галли Джимсона. В его красных Евах и зеленых Адамах, синих китах и пятнистых жирафах, двадцать три фута высотой. В львах, тиграх и видениях пророков, чье воображение питает мир, извлекая его из глубин памяти.
— Сходи-ка за вечерними газетами, Носатик, — сказал я. — Интересно, что нового в Академии.
И как только он скрылся в киоске, я сказал юному герцогу:
— Простите, сэр. Вы случайно не интересуетесь искусством? У меня тут, со значительной скидкой, несколько превосходных образчиков фотографического искусства. В простом конверте. Специально для любителей. Одобрено цензурой. Новейшие световые эффекты. Только для совершеннолетних. Всего полгинеи.
— Очень хорошо, милейший, — сказал он. — Вас-то мне и надо. Пройдемте-ка. — И он взял меня под руку и подтолкнул в боковую аллейку. — Дело в том, — сказал он, — что к нам поступила жалоба.
— Вот как? — сказал я. — Пожалуйста. Прошу взглянуть. — Я распечатал конверт и предъявил открытки: две местные церквушки и закат на море. — Что тут предосудительного?
— Все так. Так, как мне сообщили, — сказал он. Так, — повторил он, хватая меня за шиворот и награждая таким ударом в живот, что я чуть не переломился надвое. — Ах ты, старая погань, вошь нераздавленная. Я тебе покажу, как заявляться на мой участок и морочить своими штуками порядочных людей. Бог мой, — сказал он, двинув меня по коленной чашечке так, что слезы раскаяния брызнули у меня из глаз, — да мне смотреть на тебя противно, скотина. Обмануть даму, с которой ты и говорить-то недостоин. Погоди, я с тобой разделаюсь. Рук только марать не хочется.
И он пнул меня снизу и трахнул сверху, жахнул в живот и двинул в челюсть, швырнул меня на дорогу и прошелся по мне каблуками не то три, не то четыре раза. Он отплясывал в таком искрометном темпе, что со стороны ничего нельзя было понять. Наконец вернулся запыхавшийся Носатик и стал звать полицию. Бравый джентльмен сбил его с ног и секунд пять обрабатывал, отпуская по пять-шесть ударов в секунду. Затем он сел в лимузин с шофером в ливрее и букетом в вазе и отбыл.
Тогда на место происшествия прибыла полиция, и меня отвезли в больницу. Носатик ждал на тротуаре, пока меня вносили в здание. Багровый от бега, с синяками у переносицы, куда наш добрый друг двинул его ботинком, но переполненный сочувствием к тяжкой судьбе гения. Слезы текли по обеим сторонам его распухшего носа, принявшего теперь форму логановой ягоды.
— Возвращайся домой, — сказал я ему, — и попроси у мамы прощения.
Но он только мотал головой и смотрел на меня с ужасом и отчаянием. Страшный урок для мальчика. Видно было, что он безмерно страдает и наслаждается тем, что страдает.
Когда меня осмотрели, обнаружилось, что у меня сплющен нос, перебита ключица, сломаны четыре ребра и три пальца, содрана кожа на площади в четыре квадратных ярда и свернута челюсть. Сестра решила, что мне лучше умереть; хирург сказал, что мне не выжить; сиделка надеялась, что к вечеру я отдам концы, — в тот день ее некому было сменить. Сам я сначала пришел в такую ярость, что чуть было не навредил себе. Но потом взял себя в руки. «Держись, Галли, — сказал я себе. — Главное — не терять присутствия духа и воображения. Не думай об этом негодяе, пока не будешь здоров. И не купишь себе новую пару ботинок с подошвами на гвоздях. Прости и забудь. Пока не загонишь его в угол. Согласись, у него были кой-какие основания избить тебя. Отдай ему должное, пока не можешь двинуть его ломом. Не надо сердиться. Спокойненько. Только так можно пришить эту змею. Подойдем к данному случаю разумно. Встретим мерзавца улыбочкой и парой кастетов. Не позволяй ему портить тебе нервы — это очко в его пользу. Попорть ему рожу и сломай позвоночник — это даст очко тебе, нет, два, три очка и счастливую старость. Единственно правильный путь — христианское всепрощение. Потому что другого тебе не дано».
