Виль Липатов - Лев на лужайке
– Пришлось сдать все материалы за моей подписью…
Он сказал:
– И правильно!
Я отправился «шакалить» – редакционное противное словечко – в секретариат. Сначала я заглянул к Ленечке Ушакову – этот пожал плечами: «Ничего не получается, Никита!», затем заглянул в комнату первого заместителя ответственного секретаря: «Ничего не можем сделать!» – сказало его лицо, и уж только после этого быстро, энергично, с ожесточенным лицом вошел к ответственному секретарю Владимиру Сергеевичу Игнатову: он даже головы не поднял – что-то вычеркивал на свежей полосе. Пока он это делал, я думал, что есть большая разница в теннисе в половине восьмого утра и бассейне – в полдень. Теннисные принадлежности Игнатова выглядывали из-за шкафа.
– Что? – резко спросил он, так и не поднимая головы. – Ну что?
Я дождался, когда он поднимет взгляд на меня:
– Владимир Сергеевич, статья об Уганске больше лежать не может, – сказал я зло. – Нельзя рубить сук…
Он перебил:
– А кто сказал, что статья об Уганске не идет?
– Здрасте! Ее нет на полосах.
– А это что? – Он показал полосу. – Прошу не мешать мне работать!
Но когда я пошел к двери, остановил властным жестом.
– Не можете ли вы мне объяснить, товарищ Ваганов, отчего на ряде важных материалов отсутствует виза товарища Несадова? Новая система? Забывчивость? Или… дневной бассейн? Ну?!
– Ничего не могу понять, товарищ Игнатов. Простите за невнимательность, но я не заметил пропажу визы… Не буду больше мешать вам!
Только восхищение вызвал у меня этот человек, и я не удержался: снова заглянул к Ленечке Ушакову и показал ему ядреную фигу. Что он прокричал, я не слышал – уже быстро шагал на свое рабочее место. Меня интересовал важный вопрос: поймет ли мой Несадов, что статья об Уганске раньше срока проходит благодаря Ваганову, что Игнатов ставит ее на полосу? Он уже знал: по пустякам Никита Ваганов его отрывать от дела не будет, и, значит, верил, что статья предельно нужна газете – так это и было, товарищ Несадов, так и было! А вам давно нужно заметить, что некогда хорошо относившийся к вам Игнатов теперь мрачнеет при встрече с вами, испытывает такую же неприязнь к вашему барству и великолепной аристократической снисходительности, как и Главный, то есть Иван Иванович. Умный, отчего вы не видите, как окончательно развращает вас Никита Ваганов, переложивший на свои плечи три четверти ваших обязанностей? Вы молодеете, все больше и больше женских голосов воркуют в вашей телефонной трубке, неустанно удлиняется время, проведенное в роскошном бассейне с финской баней, а рабочий день сокращается. Может быть, вы находитесь под гипнотическим влиянием Никиты Ваганова, если не замечаете того, о чем громко рядят в коридорах редакции?
Мой письменный стол сверху был упоительно пуст, но в ящиках стола лежали шесть готовых алексеевских материалов со строительства химкомбината и три статьи о хороших и плохих работниках. У меня не было еще достаточно материала, чтобы начать кампанию против Министерства охраны природы, так как головную статью я решил писать сам: уже приготовлена первая лихая фраза, от которой зависит успех всего материала, – это закон. Было у меня и много писем читателей о недостатках работы министерства на местах – оставалось выехать в два-три места, что я и собирался немедленно сделать, если бы не выдающийся случай, происшедший в моей семье: пришла наконец-то открытка на покупку «Жигулей». Об этом отец сообщил по телефону таким голосом, точно охрип и осип:
– Очередь! Подошла моя очередь. Никита, если можешь…
– Могу, папа! Через полчаса мы будем у тебя.
– Кто это мы, Никита, кто?
* * *Нет места более гадкого в Москве, чем речной порт, где за стеной тюремного вида продают «Жигули». Здесь от всего воротило душу: от плохой дороги; от массы людей, толпящихся у ворот; запаленно бегающих, взволнованных до пота покупателей. В самом дворе барами похаживали люди, которые якобы умели выбирать машины, а на самом деле берущие двадцать рублей «за лучший мотор», которого они и в глаза не видели. У ворот стояли женщины в брезентовых костюмах, мыли автомобили, уже кем-то купленные, – снова пять рублей. Нет, я не зря поехал выбирать машину с моим бедным отцом, взяв механика из редакционного гаража. Он, дошлый и опытный, пошел к самой ближней машине, отстранил «знатока» моторов:
– Не мешайте, гражданин, работать… А полномочиями не пугайте – посерьезнее видали!
И повел себя так, точно на заплеванном дворе никого не было, хотя стало ясно, что все равно придется выдержать все унижения: давать взятки за здорово живешь, кланяться надменному начальству. Но я, не будь дураком, захватил еще Ленечку Ушакова, сопровождаемого дамой, которую он выдавал за актрису.
Вот как действовал Ленечка Ушаков – не сходя с места, подманил к себе пальцем самое высокое начальство, не ответив на приветствие, снисходительно процедил:
– Слушай, ты, Васильев, опять выкидываешь бюрократические штучки… – И резко: – Нужны две машины в экспортном исполнении.
Васильев, труся рысцой, догнал кого-то, видимо, велел найти нужные машины – отцу и Ленечкиной даме, затем привел нас в теплое помещение, всем нашел стулья, а сам опять умчался.
Ленечка Ушаков сказал:
– Знакомьтесь! Людмила Гонец – актриса! А это, Людмила, мои лучшие друзья. Борис Никитич Ваганов и его сын – я тебе о нем прожужжал уши – Никита Ваганов.
Не прошло и десяти минут, как влетел в комнату этот самый Васильев.
– Сделано, товарищ Ушаков!
Стояли рядом две свежевымытые машины – зеленая и оранжевая, при виде которой мой отец остолбенел, а механик из гаража, сердито глядя на Васильева, слушал мгновенно заведенный мотор: «Какую же чепуху нам подсовывают?!» Дрожащий от волнения отец внезапно приосанился, посуровел, сказал:
– Как вы угадали, что я хочу иметь именно оранжевую?
– Это же самое модное, товарищ Ваганов, – зелень и оранж.
Людмила Гонец никак не реагировала на цвет машины, и это объяснялось просто: вчера по телефону Ленечка Ушаков заказал для нее именно зеленую. Она была вообще на высоте: села в кабину, сразу завела мотор, и когда он немного нагрелся, оставила работающим на малых оборотах. За отцом, за моим отцом, наблюдать было тягостно: он снова весь дрожал, глаза запали. Он, видимо, много лет назад обдумал, как станет выбирать машину, и теперь со списком в руках то бросался под колеса, то рылся в моторе. Его остановил механик:
– Это все лишнее, Борис Никитич! Обе машины проверены.
Эх, как красиво и лихо повела машину Людмила Гонец! Десять метров задним ходом, крутой поворот, и, взревев, машина выскочила из ворот; знатоки одобрительно переговаривались, а в это время мой отец пытался и не мог завести мотор.
– Извините! – сказал этот самый Васильев и через боковое окно просунул руку к ключу зажигания. Я стал про себя считать: раз, два, три, четыре… на пятом обороте машина бесшумно заработала. На слух мотор был действительно хорош. Для нас отдельно открыли ворота, я сел рядом с отцом, и он осторожно выжал сцепление, перевел рычаг на первую скорость, еще секунда – машина взревела, дернулась и заглохла. Отец снова завел мотор – и снова фиаско. И началось такое, отчего у меня до сих пор в глазах становится темно: отец так и не смог съехать с места, дрожащий, со стыдом и страхом посмотрел на меня.
– Что же теперь делать?
Я сказал:
– Папа, не надо волноваться, вот и весь секрет… Механик доведет машину до дома, а там разберемся…
Отец завороженно следил за руками и ногами механика, двигал губами и одновременно с этим успевал с гордостью – это меня окончательно убивало – посматривать на прохожих с таким видом, словно кричал: «Смотрите, смотрите, эта машина моя! Понимаете, эта машина моя!»
Бедный отец! Я так любил его тогда, я готов был ради него на все, бедный мой отец! А мать? Она даже не вышла посмотреть на машину, так как всегда считала правыми лионских ткачей – противников механизмов; моя мать была философом и созерцателем, она жила хоть на вершок, но над бытом и временем. Дома Дашка, восторженно принявшая «Жигули», сообразила нам на кухне обед. Отец жадно набросился на еду (так много сил было истрачено), насытившись, вздрагивающим от смеха голосом произнес:
– Дарья, ты представляешь, я даже не мог стронуться с места! Так я переволновался… – И повернулся ко мне: – Не смешно ли, а, Никита?
В ответ я сказал:
– Папа, возле ВДНХ есть площадка для начинающих. Если хочешь, редакционный шофер поедет с тобой…
Отец фыркнул:
– Я сам теперь справлюсь с машиной!
Это было продолжением трагедии: мой отец, прошедший всяческие курсы, не сможет ездить на собственной машине, как и на любой другой: он пережил возраст, когда полагалось стать автолюбителем. Он так долго ждал автомобиля, что тот перестал быть для отца механизмом для перевозки людей, превратился в символ, тотем. История с автомобилевождением уложила отца, стыдно признаться, в больницу, со странным диагнозом, навязанным врачам мною: невроз на почве автомобильной аварии. Но в конце недели лечащий врач сказал мне:
