Василий Аксенов - О, этот вьюноша летучий!
ФИЛИП (весело, глядя на Владислава)
Четвертый очень долго жил
И Владислава вспоминал…
ОПОЯСОВ (Владиславу)
Француз отчаянный нахал.
Во всех портах ломал кровати
А следующая жертва – Катя.
Он заложился на пари…
ВЛАДИСЛАВ
Что ж, не вернется он в Париж
Без дырки на греховной шкурке
Как сувенир о Петербурге…
ФОРМИДАБЛЬ (подталкивает локтем Пушечного, показывает ему фото могучей Агриппины)
Такое чудо ты видал?
ПУШЕЧНЫЙ (неожиданно теряет важность, простовато ухмыляется)
Видал, браток, да не едал.
(показывает боцману точно такое же фото)
ФОРМИДАБЛЬ (поражен)
И ты к ногам чудесным пал?
ПУШЕЧНЫЙ (вздыхает)
Мой отдаленный идеал…
Я поглощен автомобилем,
Сам поглощаю только мили,
Нет времени на красоту…
ГОСПОДИН ВЕЛОСИПЕДОВ
Какое счастье – в высоту
Летит серсо! Какое диво!
Как упоительно красивы
Все джентльмены на лугу!
И хочется кричать – гу-гу!
ВЛАДИСЛАВ (Филипу)
Хочу я знать – видали ль вы
Двух сфинксов на брегу Невы?
ФИЛИП
И очарован ими очень.
ВЛАДИСЛАВ
Я жду вас там в четыре ночи.
Палаш, рапира, ятаган?
ФИЛИП
Все разом!
РОЖЕ (дрожа от восхищения)
Браво, капитан!
ОПОЯСОВ (лицемерно)
Ах, Владислав, мой мальчик, вы ли
Еще недавно здесь шалили…
И вот теперь – вы на посту!
ГОСПОДИН ВЕЛОСИПЕДОВ
Какое счастье – в высоту
Летит серсо! Какое диво!
Как упоительно красивы
Все джентльмены на лугу!
И хочется кричать – гу-гу!
На веранде появляется Катя в ослепительном белом платье. Она толкает перед собой столик на колесиках, а на нем сервирован чай и кофе. Она сияет, глядя на парк, весь в брызгах солнечного света, и на семерых мужчин, играющих в серсо. Мир на земле и в человеках благоволение! Она сияет, сияет, сияет, глядя, как приближается к ней Филип, который тоже сияет, сияет, сияет…
– Чай или кофе, месье капитан?
Филип берет ее за руку.
– Объявите, пожалуйста, всем.
– Чай на веранде, господа! – кричит Катя.
– А теперь бежим и выпьем где-нибудь шампанского!
Он увлекает ее за собой, они бегут и исчезают за деревьями.
Из всех мужчин один лишь господин Велосипедов разлетелся к чайному столику. Владислав решительно прохромал в глубь дома. Граф Опоясов сел на скамью и стал быстро и хмуро писать какое-то письмо. Роже Клаксон по привычке подражая кумиру, понесся было большими шагами меж дерев, но зацепился за куст, упал и заиграл печально-дурацкую мелодию на флейте. Формидабль поцеловал фото Агриппины и удалился, таща контрабас. Пушечный вынул гребенку и стал тщательно причесывать шевелюру и усы.
Граф Опоясов запечатывает конверт и обращается к своему шоферу:
– Фаддей! Отправляйся к полицеймейстеру и передай ему это письмо.
Пушечный, словно не слышит, продолжает причесывать волосы и усы. Граф с досадой морщится.
– Господин Пушечный, вы слышали, что я вам сказал?
Шофер, не отвечая, важно вынимает черепаховый портсигар.
– Я тебя уволю, болван!
Подняв искажаемое нервным тиком лицо, граф зашагал прочь к веранде.
– Сами вы болван, ваше сиятельство! – наконец высказался Пушечный.
Граф поднялся на веранду, где господин Велосипедов в одиночестве наслаждался чаепитием.
– Прошу прощения, месье миллионер, – ядовито сказал граф, – но вам сейчас придется отправиться с этим письмом к петербургскому полицеймейстеру.
Г. Велосипедов затрепетал.
Из дома вышел Владислав с пилой в руках.
– Господин Велосипедов! – крикнул он. – Вы, конечно, не возражаете, если я отпилю от вашей пальмы кусок на новый пропеллер?
– Сделайте одолжение! – радостно вскричал миллионер.
– Давай, Славик, пособлю, – пробасил Пушечный.
– А, – открыл рот граф Опоясов.
– Бэ, – погрозил ему пальцем Владислав.
Молчание.
Популярное в те годы развлечение скейтинг-ринг, катание на роликовых коньках. Среди десятков пар под веселую музыку кэк-уок скользят, взявшись за руки, Катя и Филип. Влюбленно смотрят друг на друга и привлекают, конечно, всеобщее внимание. Моряк все норовит поцеловать Катю, но она довольно ловко и мило выворачивается.
– Вы приедете ко мне в Париж?
– Разве в Париже есть море?
– Корабли стоят в Гавре, но мой дом в Париже. Я парижанин.
– Браво!
Катя привезла Филипа к новому памятнику на Петроградской стороне: крест, сделанный из судовой брони, и два моряка, открывающие кингстон.
– Это памятник миноносцу «Стерегущий», – объяснила она. – Моряки потопили свое судно, чтобы оно не досталось врагу.
Филип молча и строго снимает фуражку.
Вечером по маломодному уже проспекту они ехали вдвоем на медленно цокающем копытами извозчике. Ну, конечно, как и полагается, Филип держал в своей руке Катину ручку.
…Спасибо вам за этот день…
…Так странно…
…Взгляните, как цветет каштан…
…Буранно…
…Какая в парке свирестень…
…Спасибо вам за этот день…
…Бушует свечками каштан…
…Спокойной ночи, капитан…
…Так странно…
Навстречу процокал копытами отряд косматых азиатских кавалеристов. Недавние знакомые Филипа граф Оладушкин и князь Рзарой-ага поклонились ему с седел.
– Конгрэтьюлэйнз!
– Сэнкс, фрэндз, – поклонился и им Филип и обратился к Кате: – Почему вы мне плохо желаете?
– ?
– Спокойной ночи в Петербурге?
– Ну что ж, желаю вам бурной ночи в Петербурге, – засмеялась Катя. – Но я должна с вами проститься здесь.
Знакомый уже зрителю большой дом с ярко освещенными окнами выплывал из-за угла.
– Я не отпущу вас сегодня, Катя!
– Вы должны… Я прошу вас! Встретимся завтра!
– Позвольте мне проводить вас!
– О нет, ни в коем случае! Оревуар!
Она вырвала руку, торопливо улыбнулась Филипу, быстро взглянула на часики, соскочила с пролетки и через секунду скрылась за тяжелой дверью ярко освещенного дома.
Филип тоже посмотрел на свои часы.
– Что ж, до встречи у сфинксов осталось не так уж много, – пробормотал он, – а потому… – он протянул монету извозчику и спрыгнул на мостовую.
…
В огромном зале, куда быстрыми шагами вошел Филип, не меньше сотни барышень сидели за длинными столами и втыкали длинные медные штырьки в розетки. Телефонная станция Санкт-Петербурга.
Катя увидела Филипа и встала ему навстречу. Она была бледна.
– Так вот вы где проводите свои бурные ночи, – сказал он, счастливо смеясь.
– Я работаю здесь ночной телефонисткой, – пробормотала «светская куртизанка». – Здесь все-таки неплохо платят…
Он протянул ей руки.
Все девицы забормотали в трубки «занято, занято, занято», все приподнялись, и все с умиленными улыбками наблюдали прекраснейший в лучших традициях поцелуй Кати Орловцевой и ее чудесного морского «принца».
Как обычно, бурный взрыв восторга, аплодисментов сопровождает коронный номер необыкновенной женщины Агриппины – поднятие над головой платформы с шестью обыкновенными мужчинами.
Затем происходит необычное. На трибунах во весь свой внушительный рост вырастает боцман Формидабль, пылающий любовью. Он поет жутким басом, аккомпанируя себе на контрабасе:
Какая расчудесная картина!
Мне кажется, что я кого-то съем!
Но прежде дай, малютка Агриппина,
Шепнуть тебе на ушко – же ву зем!
Чуть дрогнул помост в могучих руках. Слеза прокатилась по багровой щеке. Агриппина опустила помост и… и бросила розу Формидаблю, и тот ее поймал, едва не теряя сознания от счастья.
Тут же выскочил из-за угла кулис мистер Дэйнджеркокс, выставил боксерские кулачки и взлетел на трибуны. Боцман, однако, не растерялся и огрел соперника контрабасом по голове.
Публика изнемогала от смеха, полагая, что это новая сногсшибательная клоунада.
Ночь дуэли! Роковое движение часовой стрелки! Прошлое сумбурной чередой проносится в эти минуты в воспаленном мозгу дуэлянта…
Неужели наш герой выражается столь высокопарно? Конечно же нет! Это его «друг», завистник и вечный подражатель Роже Клаксон, скрестив на груди руки, сидит в своей каюте и воображает себя капитаном Деланкуром.
Но что это? Он слышит какую-то веселенькую подпрыгивающую музыку. Трагически-торжественный, но слегка оскорбленный легкомысленными звуками, Роже приходит в кают-компанию и видит там своего командира, который – улыбка до ушей – бренчит на пианино, напевает «В Японии было иначе, в Бразилии было иначе», да еще и попивает винцо.
– Чем ты занят, мой несчастный друг? – спрашивает Клаксон.
– Готовлюсь к дуэли! – был ответ.
Филип посмотрел на часы.
– Ба! Уже без четверти! Пошли! Прихвати-ка, дружище, вот это!
