Генри Миллер - Тропик Козерога
Иду дальше… Назад идти так же трудно, как вперед. Отныне я не чувствую себя гражданином Америки. Та Америка, откуда я пришел, где у меня были какие-то права, где я был свободным, осталась далеко позади и почти стерлась из памяти. Теперь мне кажется, будто в спину мне все время наставляют дуло. Ступай вперед — вот все, что я слышу. Когда со мной заговаривают, я притворяюсь дурачком. Я изображаю живой интерес к нынешнему урожаю, погоде, выборам. Когда я останавливаюсь, на меня все смотрят, черные и белые, они изучают меня пытливым взглядом, словно я что-то сочное и съедобное. Я вынужден идти дальше, пройти еще тысячу миль, словно у меня есть некая цель, словно я действительно куда-то иду. Еще мне надо изображать некое подобие благодарности за то, что меня пока не пристрелили. Это и угнетает, и бодрит. Ты будто мишень, но пока никто не нажимает на спусковой крючок. Тебе дают подойти невредимым прямо к Мексиканскому заливу, в котором ты волен утопиться.
Да, мой сэр, я достиг Мексиканского залива, сразу же вошел в его воды и утопился. И сделал это добровольно. Когда мое тело выловили, к нему была привязана бирка: франко-борт, Миртл-авеню, Бруклин. И в обратный путь оно проследовало наложенным платежом. Когда позже меня спросили, для чего я себя убил, я мог сказать в ответ только одно: потому что я хотел зарядить электричеством космос!
Под сим разумелась простая вещь: Делавэр, Лакаванна и Запад уже электрифицированы, Приморская воздушная линия электрифицирована, а душа человеческая до сих пор заключена в крытой повозке. Я родился в средоточии цивилизации и естественным образом принял ее, а что оставалось делать? Но самое забавное в том, что больше никто не принял ее всерьез. Я стал единственным представителем общества, цивилизованным по-настоящему. Для меня не нашлось места, как нет его до сих пор. Тем не менее, прочитанные книги и услышанная музыка уверили меня в том, что где-то на земле есть люди, похожие на меня. И мне пришлось пойти и утонуть в мексиканском заливе, дабы оправдать продолжение этого псевдоцивилизованного существования. Фактически, мне пришлось отделаться от своей духовной оболочки.
Когда я наконец осознал, что при нынешнем положении дел останусь ничтожеством в глазах общественности, я совершенно успокоился и стал счастлив. Я быстро освободился от чувства ответственности. И коль скоро друзья не устали бы давать мне взаймы, я мог бы прожигать жизнь бесконечно. Мир был для меня будто музей; мне хотелось есть и есть это дивное шоколадно-слоистое пирожное, которое люди прошлых поколений положили на наши ладони. Всех раздражало, как я наслаждался сам с собой. Их логика была такова: да искусство — это прекрасно, спору нет, но когда ты вкалываешь, чтобы заработать на жизнь, не остается сил наслаждаться искусством. Это было как раз в то время, когда я норовил добавить от себя слой-другой к тому чудесному шоколадно-слоистому пирожному. Последний, так сказать, штрих. Тогда меня сочли за сумасшедшего, нимало не колеблясь. Сначала меня считали бесполезным членом общества; потом некоторое время — беспечным, не думающим о завтрашнем дне живым трупом с непомерным аппетитом; теперь я прослыл сумасшедшим. (Послушай, ублюдок, ты когда-нибудь устроишься на работу?.. Подожди-ка, мы разделаемся с тобой!)
В открытии нового фронта была своя прелесть, была новизна.
Я почувствовал свежий ветерок в душных коридорах. Во всяком случае, мы вышли из штиля. То была война, и я, хоть и труп, но посвежел и обнаружил в себе некоторый задор. Война возвращает к жизни. Война будоражит кровь. Чуть не забыл — как раз во время мировой войны случилось это смятение чувств. В одну ночь я стал женатым человеком. Я поступил так, чтобы доказать всем и вся, что и я не лыком шит. Быть женатым — это престижно. Помню, мне немедленно дали пять баксов, как только я объявил о своем решении. Мой друг Макгрегор заплатил за свидетельство о браке и даже за стрижку и бритье, через которое меня заставили пройти перед церемонией. Мне сказали, что не побрившись никак нельзя; сам же я не видел причины, по которой нельзя жениться не побрившись и не постригшись, но, поскольку это мне ничего не стоило, я согласился. Было интересно наблюдать, как все стремились поддержать молодых. Только потому что я проявил здравый смысл, все закрутились около нас: ах, что мы можем для вас сделать, не угодно ли вам то, да не угодно ли это? Разумеется, предполагалось, что я теперь уж непременно найду работу, пойму, что к чему в этой жизни. Никому не приходило в голову, что можно заставить работать жену. Сначала я действительно был очень деликатен с ней. Не эксплуатировал ее как рабыню. Все, что я просил — это мелочь на транспортные расходы, связанные с поисками мифической работы, и самую малость на кино, сигареты и тому подобное. Значительные вещи вроде книг, нот, граммофона, телячьей вырезки приобреталось в кредит. Ведь теперь у меня семья. Рассрочка — это изобретение, предназначенное для парней вроде меня. Первый взнос был необременителен, а остальное я доверил Провидению. Надо как-то жить, твердили все. Теперь, с Божьей помощью, и я сказал себе: надо жить! Сначала жить, а платить потом.
Увидев приглянувшееся пальто, я заходил в магазин и покупал его. Причем делал это, не дожидаясь холодов, дабы показать, какой я основательный покупатель. Еще бы, женатый мужчина, может быть, скоро стану отцом — неужели я не имею права на такую малость, как зимнее пальто? А заимев пальто, я подумывал о теплых ботинках к нему. Вот парочка из настоящей кордовской кожи — о таких я всю жизнь мечтал, да не мог себе позволить. Когда наступили настоящие холода, а ты весь день ходишь в поисках работы под дождем, градом, снегом, на ветру и голоден как черт — приятно заглянуть в уютную закусочную и заказать сочный филей с луком и картофелем фри. Я застраховал свою жизнь от несчастных случаев — мне сказали, что это очень важно, когда ты женат. Предположим, я в один прекрасный день даю дуба — что тогда? Помню, это мне сказал страховой агент в качестве последнего аргумента. А я уже обещал ему подписать договор, но он, должно быть, запамятовал. А я уже сказал ему: да, непременно, — повинуясь привычке, но он пропустил мои слова мимо ушей. А может быть, по негласному правилу надо было провести беседу по полной программе. Я уже собирался поинтересоваться, сколько времени уйдет на то, чтобы получить ссуду на страховой полис, как он огорошил меня риторическим вопросом:
предположим, в один прекрасный день вы отбрасываете копыта, что тогда?
Наверное, он решил, будто я немного не в себе — так заразительно я смеялся. Я хохотал, пока по лицу не побежали слезы. Наконец, он произнес: «Не вижу тут ничего смешного». «Посмотрите на меня как следует, — сказал я, став на минуту серьезным, — неужто я похож на человека, который может думать о том, что произойдет после его смерти?» Очевидно, он удивился моим словам, потому что сказал следующую вещь: «Мне кажется, господин Миллер, что ваша позиция несколько расходится с общепринятой моралью. Я уверен, вы не захотите, чтобы ваша жена…» «Послушайте, — прервал я его, — положим, мне наплевать, что будет с моей женой, когда я умру — что вы на это скажете?» Увидев, что я затронул его больное место, я смягчил сказанное: «Мне не нужна ваша страховка, тем более когда я умру. Я делаю это только для того, чтобы вам стало приятно. Видите ли, я стараюсь помогать нашей земле вертеться. Вам надо жить, не так ли? Так вот, я кладу вам в рот немного жратвы, вот и все. Хотите продать еще что-нибудь — не стесняйтесь. Я куплю все стоящее. Я — покупатель, а не продавец. Мне нравится видеть людей счастливыми, вот почему я покупаю. Теперь скажите, сколько надо платить в неделю? Пятьдесят семь центов? Отлично. Что такое пятьдесят семь центов? Видите пианино — за него я выплачиваю по тридцать девять центов в неделю. Оглянитесь вокруг — все, что вы видите, стоит не менее того. Вы сказали, если я умру, что тогда?
Вы думаете, я собираюсь бросить на произвол судьбы всех этих людей? Нет, это была бы очень злая шутка. Скорее уж я бы созвал их всех и велел забрать свои вещи, коль я не могу заплатить за них…»
Он заерзал на стуле, а глаза остекленев, застыли.
«Извините, — оборвал я свою речь на полуслове, — не хотите ли немного выпить — обмыть договор?» Он отказался, но я настаивал. Кроме того, я еще не подписал все бумаги, надо было сделать анализ мочи, получить положительный результат, приложить множество печатей — знаю всю эту ерунду наизусть. Так не лучше ли сначала пропустить рюмочку и таким образом растянуть это серьезное дело, ведь, положа руку на сердце, приобретение страхового полиса, равно как и приобретение чего угодно, для меня истинное удовольствие: я чувствую себя как любой другой гражданин, се, человек!{127} — а не обезьяна. Поэтому я достал бутылку хереса (все, чем располагал) и щедрой рукой налил ему изрядный стакан, думая про себя: хорошо, мол, что херес кончится — может быть, в следующий раз мне достанется кое-что получше.
