Меир Шалев - В доме своем в пустыне
— Для кого ты делаешь так много пятерок? — спросил я его тогда. — Во всем Иерусалиме не хватит детей на них на всех.
— Это для меня, когда я буду старый, — сказал он.
— А зачем они тебе, когда ты будешь старый?
— Когда я буду старый, а ты уже будешь жить в другом месте, и мне придется самому идти в лавку, и я забуду дорогу обратно, я наберу себе полный карман этих камешков и буду бросать их за собой, чтобы знать, как вернуться.
Он перевел дыхание, устав от такой длинной фразы.
— Зачем тебе для этого камешки? Если тебе так уж нужно, почему не бросать за собой косточки фиников, как Черная Тетя?
— Я не люблю финики.
— Тогда бросай хлебные крошки.
— Разве ты не знаешь, что хлебные крошки не годятся. Прилетят птицы и все склюют.
— А твои камешки заберут дети.
Подобно камням в сухом русле, которые трутся друг о друга и скругляются во время наводнений, так годы игры истерли грани моих камешков и скруглили их мраморные углы. Это уже не те точные, строгие кубики, какими они были в день их рождения, — теперь они округлы, увертливы и скользки, как речные голыши, и уже не хотят слушаться меня. Но память движений все еще гнездится у корня моей ладони и в слепых суставах моих пальцев, и удовольствие все еще наполняет упругостью пустоты моей груди и струны моего горла. И я все еще, как встарь, подбрасываю главный камень высоко-высоко, и все еще ловлю его, как положено — «не двигая телом», и все еще произношу названия всех шагов игры, как им подобает, с ударением на предпоследнем слоге: «одиночка» на первом шаге, «двойка» на втором, потом делаю «тройку», соединяю ее жестом фокусника с «четверкой» и тотчас подбрасываю вверх всю «пятерку», чтобы поймать побольше камешков на руку, подставив им тыльную сторону ладони.
«Пятерка» — мое слабое место, потому что тыльной стороне ладони трудно изогнуться лодочкой. Какое-то испуганное мгновение камешки покачиваются в мелком углублении, пока я готовлюсь подбросить их снова и быстро поймать в перевернутую ладонь. И рука сама ведет меня по давней, протоптанной тропке, и я снова провожу пальцами под шкафом, чтобы они набрались там пылью и потом хорошо скользили по полу, и говорю себе «взять этот с тем», и «все кроме этого», и ставлю на полу «ворота» из пальцев, чтобы загнать в них все четыре Камешка, пока пятый, подброшенный, взлетает и падает сверху, и если при этом я затрагиваю и сдвигаю не тот камешек, я громко кричу себе: «Тронул!» или «Сдвинул!» — и передаю право хода от себя к себе. Нет, я не злоупотребляю своим одиночеством и возможностью обманывать себя и свою собственную плоть.
ТЫ МАЛЕНЬКИЙ И ТЫ МУЖЧИНА«Ты маленький и ты мужчина», — твердила ты мне снова и снова. Что означало: «Ты тупица — тупица во всех мыслимых смыслах».
Не буду спорить. Мне достаточно моей способности наблюдать, достаточно твоей хорошей памяти, достаточно четырех портретов на стене коридора. И описаний мне тоже вполне достаточно — немного здесь, немного там. Мой возраст и пол отделяют меня от понимания, моя слабая память заслоняет от меня целостность и точность, и даже методично перелистать семейный альбом я не способен. Как Рыжая Тетя в своей комнате, я сижу в своем доме, вытаскивая — наугад — фотографии из старой коробки.
Пять женщин за закрытой дверью кухни. Сидят вокруг стола, упражняют свои памушки: «Раз, два, три, четыре. Пять, пять, пять, держать… не отпускать…» Зачем вам все эти крепкие памушки? А? Зачем они вам?
Пять женщин за закрытой дверью ванной, учат мою сестру, как должна подмываться женщина: «Тут и вот тут, и еще раз так… это совсем не смешно, раскрой… каждый, кто понимает, сразу увидит по лицу женщины, кислая у нее памушка или сладкая».
Слепые пальцы ныряют в темноту коробки — как в тот мешочек с буквами словесного лото, помнишь? Тебя всегда злило, что я могу вытащить «С», и «Л», и «Т», и «О». Ты помнила все слова, но мои пальцы лучше находили нужные буквы.
Я УЖЕ РАССКАЗЫВАЛ, ЧТО МЕНЯЯ уже рассказывал, что меня назвали в честь Дедушки Рафаэля, отца Матери, который повесился на балке своего коровника, оставив по себе такие огромные долги, что это могло показаться расчетливой местью, и столь принципиальный вопрос, что это могло показаться продуманной провокацией.
— Что ты так волнуешься, Рафауль? — сказала сестра. — Это всего лишь вопрос количества. Когда барабан заполняют шестью пулями и выстреливают себе в голову одной из них, это называется самоубийством. Когда в барабан кладут всего одну пулю, это называется русской рулеткой. А когда кладут четыре? Или две? А когда вкладывают одну пулю в барабан, рассчитанный на тысячу? Что тогда? — У меня нет ответа. Я молчу. — Кстати, Рафауль, а что с тобой?
Когда Бабушка или Мать спрашивают меня: «Что с тобой, Рафаэль?» — я всегда вздрагиваю, но сестра — это другое дело. Когда-то мы играли с ней в «пять камешков», а сегодня она развлекает меня, запоминает для меня и насмехается надо мной.
— Со мной все в порядке, — отвечаю я. — Я осторожен. Я не засыпаю рядом с танками, не дразню племенных быков, не ставлю ловушек для кротов и не глажу платья своих подросших дочерей. Так что же может со мной случиться?
И ты улыбаешься, и отпиваешь глоток чая с лимоном, и говоришь:
— Я тоже, как ты, я тоже осторожна. — И замолкаешь.
— Время от времени я кого-то встречаю, влюбляюсь, решаю выйти замуж, а потом, в последнюю минуту, опять отменяю свадьбу, — говорю я безжалостно от ее имени. — Она продолжает молчать. — А почему, собственно, ты с ними так поступаешь? Ты ведь сама говоришь: они знают, что их ждет, и нечего мешать им, если они обязательно хотят покончить жизнь самоубийством. Дай Бог каждому мужчине такую понятливую жену.
— Зачем ты так поступаешь со мной? — взрывается она, подчеркивая «ты» и «со мной».
— Как — так?
— Почему ты толкуешь все так буквально? Я тоже выросла в этом доме. Ты что, думаешь, только ты рос самым лучшим способом, каким может расти мужчина?
Теперь и я замолкаю, и она молчит. Зачем говорить, когда все слова известны?
КТО СКАЗАЛ И КОМУ?Кто сказал и кому: «В моем возрасте уже приятно сознавать, что в доме есть кто-то старше тебя?»
Кто сказал и кому: «Если я научусь читать, она перестанет читать мне книги».
Заполни пропущенное: «Мне достаточно посмотреть на эти мои пальцы, которые гладили его, коснуться своей шеи, которую… его губы» — и они хором восклицают: «Целовали… целовали…»
Дополни предложение: «Мы, мужчины, должны помогать друг другу против женщин, что, только…» — и они смеются, и десять рук барабанят по десяти коленям, и они хором восклицают: «…что, только женщины должны помогать друг другу против нас?»
Дополни предложение: «Я жду не потому, что у меня есть терпение, я жду, потому что у меня нет…» — и все поднимают головы и заходятся от смеха: «Я жду, потому что у меня нет выхода».
И вдруг, в этой буре хохота, слышится — вдруг — тоненький, дрожащий голосок Рыжей Тети: «А кто сказал кому…»
— Хорошенько подумай сначала, что ты хочешь спросить, — сказала Бабушка.
— Пусть спрашивает, пусть спрашивает! — закричала моя сестра.
— Кто сказал кому, — спросила Рыжая Тетя, — ты пойдешь к нему и сделаешь все, что ты должна?
Стало совершенно тихо.
— Как это так, что никто из вас не знает ответа? — И после короткого ожидания добавила: — Подсказать вам? — И поскольку все продолжали молчать, прошептала: — Вы все знаете, и ни одна из вас не отвечает.
Черная Тетя сказала:
— Хватит. Она снова испортила нам игру.
И Большая Женщина встала, и разошлась по своим комнатам, и улеглась на пять своих кроватей, натянула пять одеял на пять подбородков и притворилась спящей.
Потом я услышал, как снаружи погудела машина и Черная Тетя поднялась и вышла, и тогда я прокрался к тебе и прошептал, что знаю секрет про Рыжую Тетю.
— Какой секрет?
— Я видел ее у Авраама.
— Ну и что?
— Она любит его. Она сидела на нем и обнимала его руками и ногами.
Моя умненькая маленькая сестричка сбросила одеяло и уселась на кровати.
— Мне страшно за тебя, Рафауль, — сказала она. — Ты все время что-то такое слышишь и видишь. Что будет, если в один прекрасный день ты еще и понимать начнешь?
— Мне достаточно, что я видел, — сказал я. — То, что я видел, я помню и знаю. Зачем мне еще понимать, а? Если я пойму — я забуду.
ШЕСТЬ ЛЕТШесть лет подряд мы каждый Божий вечер расстилали подстилки и делали «массаж». А потом Мама, и Бабушка, и обе Тети стали спорить, то ли я стал слишком тяжелый, то ли слишком неловкий, то ли слишком злобно по ним ступаю. Но что бы там ни было, прикосновение моих ног перестало доставлять им удовольствие, и однажды, когда я вошел в комнату с подстилками и снова принялся ходить по их спинам, Мать вдруг перевернулась и сообщила мне, что они решили прекратить эти занятия.
