О любви ко всему живому - Кетро Марта

Полумонастырский режим в доме личной жизни почти не мешал. Все равно после работы, часовой поездки в метро и пробежки по продуктовым с тетиным списком сил и настроения оставалось только на ужин, телевизор (маленький, в своей комнате) и книжку. В девять вечера тетя Маша смотрела у себя программу «Время», потом сериал и около одиннадцати ложилась спать, тогда можно было повисеть на городском, но недолго, потому что будильник на семь утра. Зато в выходные гуляй хоть весь день и даже, после предварительного предупреждения, конечно, ночуй где хочешь. Тетя Маша не стремилась контролировать Оленьку, ее интересовало только пространство квартиры – не творилось бы на нем безобразия, а что там за порогом – не важно.

«Ночуй где хочешь» – это здорово, было бы с кем. Олин любовный график развалился совсем недавно, едва сложившись. Зимой, уже после переезда в Москву, она познакомилась с парнем, который никак не подходил не только конторской, но и офисной девушке. Красивый, как с обложки, занимается непонятно чем, живет с отцом в двушке, у каждого своя комната, свои женщины, свои деньги. Зарабатывает «компьютерным дизайном на фрилансе». Оленька умная, она знает, что такое «фриланс», и на компьютере умеет, но вот как можно жить без зарплаты, ей до сих пор непонятно. Тридцать лет мужику, а все не при деле.

Но это сейчас она так говорит, зло улыбаясь и даже упирая руку в бедро – когда в очередной раз отвечает подруге «да что этот-то?! а ничего». А сначала, конечно, иначе было – какой «мужик», какая «работа», когда синие глаза, русые кудри и худое смуглое тело, неотчетливо пахнущее фиалками, что ли, чем-то таким неживым и нежным. У него даже рубашки реже пачкались, чем у других мужчин, на третий день только воротник темнел, такой весь чистый и сухой мальчик. А ведь стирать ему некому, сам за собой следил. Тогда по крайней мере. Да, сухой он был и жаркий, только во время любви выступал на нем горячий чистый пот, который она потом смывала с себя с сожалением.

Собственно, истории у них никакой не было, между первым синим взглядом и постелью прошло всего ничего, а потом были десять недель, десять ночей, с субботы на воскресенье (а один раз даже дважды подряд у него ночевала, то есть всего одиннадцать, с самой пятницы вместе, только пришлось сначала с работы до дома доехать, тете Маше еды купить). Десять раз она переступала его порог, расстегивала сапоги, сбрасывала куртку – не глядя куда, потому что он уже ловил ее коричневый взгляд и удерживал своим, синим, не отпускал, и ее красные губы трогал своими пепельно-розовыми, прикусывал белыми зубами, а она дышала его русыми волосами, его фиалками, его холодным домом, и горьким дымом, и всей его чудной жизнью, и немножечко смертью (хотя об этом не догадывалась).

На третий раз, когда на две ночи оставалась, они курили вместе – понятно что. Оленька отлично знала про траву, с девчонками пробовала, хихикала больше за компанию, чем от «кайфа». И тут закурила смело и весело, закашлялась, засмеялась, торопясь показать, что вот уже, вот и поплыла. А он вдруг внимательно посмотрел в глаза – и тут уж она не на шутку провалилась, закрутилась в водоворот, упала на самое дно и закричала. А потом он ее, плачущую, вытащил и спас. И после этого началась настоящая Олина любовь, которая прожила два месяца, до самой весны – всего два или целых два, как посмотреть. Потому что до этого были мужчины, и всякое было, до двадцати шести девственность никто не хранит, но вот такого не было. Если охота смеяться над Оленькой, то можно сказать, что случилась у них любовь выходного дня, обычная конторская связь, но только кто же посмеется, когда на девочке всю неделю лица нет, когда два раза в день улыбается в трубку, а чаще не смеет, потому что особенный он, не такой и не отсюда, его не станешь попусту донимать. А когда один выходной пропустили, не встречались, – уезжал, куда не сказал, а спрашивать нельзя, он гордый, – думала, что умрет. Сидела дома два дня, потом до самой пятницы как мертвая на работу ходила, а в субботу вдруг оказалась у его двери – непонятно как, – только проснулась утром, потом ничего, а потом уже коричневый дерматин перед глазами и неработающий звонок под пальцем клякает. Но он услышал, он всегда ее слышал, впустил, и все опять повторилось. Только после любви она повернула голову и увидела, что на его столе не то что-то. Вроде ушло или добавилось что. Черно-белая фотография. Девчонка некрасивая, на сестру не похожа. Кто?

– А это моя невеста.

– Что же ты…

– А ты не спрашивала. В апреле свадьба.

А я, а мы? – а что ты, что я? Ты – это ты, а она невеста.

Не-вес-та. Оленька думала, он и слов таких не знает. Всегда говорил «подруги», а будет, значит, невеста, и платье белое, и костюм черный, и цветы будут, но не с тобой.

Поднялась, оделась, ушла. Не звонила больше, и он не звонил. Не улыбалась, не дышала, не жила, на работу ходила.

И однажды тете Маше все рассказала. Тетя Маша ее очень одобрила, сказала, что гордость для девушки главное, а что он ее обманул, так за это его бог накажет. Оленьке совсем горько стало. Как на свадьбе. Ведь уже апрель был.

А в мае все почему-то наладилось. Наверное, потому что Оленька крепкая, и хотя сердце у нее теперь на веки вечные с трещиной, тело осталось живым, краше прежнего даже; и пускай горечь из глаз никуда не делась, добавилось весеннее медовое томление, будто вместе с белыми цветами за окном распустился и в ней новый бутон, и не мертвая фиалка какая, а душистая лилия. Вот.

С тетей Машей они так и не сблизились, несмотря на тот разговор, жили, как два яичка, каждое в своей ячеечке, целое и замкнутое, а свежее или нет – не понять, пока не разобьешь случайно. Впрочем, что на уме у Оленьки, ясно, а вот о чем тетя Маша думает, никому не известно. Женщина она молчаливая, тихая, голос не повышает и Оленьке говорит только, что по дому сделать нужно или когда она, Оленька, неправильно поступит. Ты, Оленька, мокрое полотенце вчера в ванной бросила, а надо было на веревку повесить – а то не высохнет, запахнет. – Хорошо, тетя Маша, извините.

Оленьке ни капли не обидно, потому что такие у них отношения интеллигентные, а кругом весна, и даже на их шумной и дымной улице под утро поют птицы, и голос горлицы слышен, сладкий, как черные виноградины.

Оленька уже давно не была у родителей, хотя до них всего час на электричке, но ни счастливой зимой, ни страшной весной у нее не нашлось сил, чтобы отнять один выходной день сначала у своего счастья, а потом у своего горя и съездить к себе в городок. И вот после работы, как раз перед девятым, она решила, что давно пора. Доехала до тети Маши, купила продуктов, принесла, переоделась и попрощалась до завтра. Тетя Маша, кажется, рада была от нее отдохнуть, хотя на лице ничего такого не показала, но видно было. В конце концов, полгода как две кукушки рядом просидели и еще, даст бог, просидят, до самого отпуска в августе. Оленька вышла из дома, купила маме карамельных вафель, которые она любит, а у них не продают, и вошла в метро. Пятнадцать минут – и на вокзале.

А на «Курской» ее окликнули.

А на «Курской» ее окликнули.

Медленно-медленно, как в кино, она поворачивалась и думала: «Медленно-медленно, как в кино, я поворачиваюсь, и если сейчас посмотрю ему в глаза, я пропала». Так оно и вышло.

Он обласкал ее всю одним взглядом, тронул губами губы и, не отрываясь, прямо в губы, сказал «пошли к тебе». Ее рот было заполнила горечь, потому что знала точно, отчего не к нему, но белая лилия внутри пахла все сильнее и сильнее, и она схватила его за руку и вбежала в вагон обратного поезда. Десять минут – и дома.