Вдребезги - Глазго Кэтлин

В комнате пахло плесенью. На улице ржала лошадь. Таннер каждое утро в одно и то же время ездил на ней на прогулку. Я села на пол; грязь и пыль прилипли к задней части лодыжек.

Феликс сказал, что я должна делать то, что люблю. Или к чему у меня нетривиальная страсть. Ариэль советовала использовать саму себя. Луиза подарила мне историю своей жизни. «Два алкоголика встречаются, и их жизни катятся под откос. Я. Я родилась с разбитым сердцем».

Я потрогала шрамы на ногах, нащупала под рубашкой порезы, зажившие и нет. Все это – я, эти линии, ожоги и с ними связанные ситуации. «Девушка рождается».

В заплесневелой комнате я выбрала альбом для рисования с плотной, кремового цвета бумагой и темные ручки. Я использовала линейку, чтобы нарисовать рамку на листе бумаги, пробуя плавность линий черной ручки, ощущая ее в пальцах. Она скользила по бумаге, словно по воде, без нажима, как с углем. На другом листе бумаги я сделала легкий набросок, проверяя себя и получившиеся изображения.

«Девушка рождается». Я начала с себя: девчонка со спутанными волосами в ворсистом кардигане желтоватого цвета в первый день в новой школе – все ее шрамы спрятаны под свитером и джинсами. Она очень грустная, губы крепко сжаты, глаза горят, защитное поле злобы и страха вибрирует у нее внутри. Она смотрит на других детей, как легко они двигаются рядом друг с другом, смеются, поправляют наушники, перешептываются. Ей хотелось сказать: «Мой папа в реке вниз по улице», но она промолчала. Она познакомилась с чудесной девушкой с необузданными волосами пурпурного цвета и очень-очень белой кожей. От красивой девушки, посланной судьбой, исходил сладкий кремовый запах, запах пудры для лица, и на лице слишком жирно была нанесена черная подводка.

Красивая девушка, посланная судьбой, абсолютно неземная.

Луиза написала: «Каждая неровность на моем теле – это песня. Прижмитесь к ней губами. Вы услышите столько пения».

Я рисовала, не замечая времени.

По мере развития сюжета, образ Чарли все сильнее открывался. И на ее бледной коже появлялось все больше повреждений. В какой-то момент я задремала на сложенных руках на столе. Потом проснулась и закончила историю. Я не умею хорошо говорить, не умею складывать нужные слова в речи, но у меня хорошо получаются рисунки – это мои слова, которые я изображаю. Я хорошо это умею.

Вот что имел в виду Феликс. Ты должна делать то, что пролетает через твою кровь, увлекая куда-то.

У меня начало сводить пальцы, и я почувствовала необходимость в пространстве и воздухе. Я тихо вышла из дома. Я долго шла по пустыне и нашла тенистое место под тополем для отдыха. Здесь, в пустыне, было одновременно тихо, пусто и наполненно. И я зарылась глубоко в шерстяной свитер Таннера, держа на коленях одну из тетрадей Луизы.

Она написала: «Люди должны о нас знать. О девушках, которые пишут о своей боли на своих телах».

Я медленно читала и перечитывала ее жизнь. Это тяжело и больно, но это был дар от Луизы: она подарила мне свои слова и историю, каждую кровавую частицу.

Меня никто не беспокоил. Никто не приходил и не спрашивал, чем я занимаюсь. Когда я чувствовала голод, то шла на кухню и делала себе сандвич, наливала стакан воды, а потом возвращалась в комнату и продолжала рисовать комиксы.

У меня заняло это дня три-четыре, не могу сказать точнее. Но в какой-то момент у меня просто возникло ясное и окончательное чувство: «Это все. Пока все».

Я аккуратно собрала все листы и разложила их по порядку, сложила в аккуратную стопку на высоком столе, убрала ручки и выбросила стружку от карандашей в корзину под окном.

Все, что просила меня рассказать Каспер, я вместо этого нарисовала.

У меня появился голос. Появилось место для моего голоса.

Я посмотрела вниз на неопрятные, слишком большие спортивные брюки, которые дала мне Линус, на пояс, подвернутый втрое на талии, и на гигантскую футболку с эмблемой Нью-Йоркского университета, которую одолжила Девви. Я вспомнила о своих комбинезонах там, в разрушенной и окровавленной квартире, о длинных трикотажных рубашках, о стоптанных черных ботинках. Но сейчас настало время для другой одежды. Для меня настало время снова заговорить.

Я содрала с себя одолженные вещи, съежившись от холодного воздуха из открытого окна. Я завернулась в серое шерстяное одеяло и вышла из комнаты, неслышно проскользнув через заднюю дверь. И долго сидела на ступеньках, в свежести холода, слушая, как пустыня раскрывается передо мной: щебечет, визжит и воет; как Феликс бормочет в доме, а Линус и Таннер перебраниваются, играя в карты.

Все эти звуки, все это напоминало мне дом…

Пару дней спустя, когда пришла пора уезжать, Феликс обнял каждого из нас, даже меня. Сначала я сжалась от его прикосновения, а потом заставила себя расслабиться. Он погладил мою спину сильными руками, поцеловал в лоб. Линус и Таннер сложили вещи в машину; Девви приготовила для нас несколько сандвичей, собрала пакет с фруктами и сырами, хотя Таннер наверняка захочет остановиться, чтобы купить соленые лакомства.

Я отрегулировала ремень на юбке. Она из хлопка, армейского зеленого цвета, чуть ниже колен, стоимостью четыре доллара в секонд-хенде «Вэлью» в Санта-Фе. Я посмотрела вниз, на свои однотонные кроссовки черного цвета, футболку с эмблемой «Санта-Фе Хай Скул Рейдерс»: она с короткими рукавами и светло-коричневого цвета. На моих ногах и руках видны шрамы. Но что говорила Блю? «Всем наплевать».

Линус отвезла меня в магазин и повела в отдел с джинсами. Она начала тщательно отбирать вешалки с джинсами и комбинезонами, думая, что я захочу их купить. Я оставила ее там и принялась бродить вокруг. Когда Линус меня отыскала, мои руки были заняты хлопковыми юбками без рисунка, футболками и одним кардиганом в катушках черного цвета с серебристыми пуговицами. Я посмотрела на комбинезоны в ее руках, покачала головой и сказала:

– Больше никогда.

Она приподняла брови, улыбнулась и отнесла их обратно на полку.

– Ты знаешь, Шарлотта, что существует целая увлекательная история об умерщвлении собственной плоти? – спросил Феликс.

Я уставилась на него, колеблясь насчет этого термина, но потом, думаю, поняла его.

Он кивнул:

– Это правда, дорогая моя. Некоторые использовали этот способ, чтобы приблизиться к Богу. – Он поднял подбородок на меня. – Ты пытаешься стать ближе к Богу, Шарлотта?

Я покачала головой и ответила:

– Нет.

Феликс засмеялся и помог мне забраться в машину.

Линус завела автомобиль, и мы поехали, но она остановилась у выезда на дорогу, глядя в зеркало заднего вида. Я обернулась. Феликс тяжело шагал по гравию, и его пушистые тапки поднимали клубы пыли. Он, задыхаясь, наклонился к моему окну, жестом попросив, чтобы я нагнулась поближе к нему.

И он прошептал мне на ухо:

– Будь сама собой, Шарлотта. Будь собой.

В Альбукерке Таннер пересел на заднее сиденье и заснул. Линус подтолкнула ко мне пакет со свиными шкварками. Я отсыпала немного себе в ладонь.

– Линус, – произнесла я тихим голосом, – почему ты мне помогаешь? Ты меня даже не знаешь, и я была такой эгоистичной. К примеру, никогда ничего не спрашивала о тебе. И я прошу прощения. Это было нехорошо.

Я перевела дыхание. Это то, что я хотела сказать.

Ее щека раздулась от еды, как у белки. Она проглотила кусок.

– Я «пропила» своих детей. Все прошедшие годы я провела, пытаясь протрезветь, а они жили со своим отцом и не хотели со мной видеться, вполне справедливо. Я совершала по-настоящему отвратительные поступки, и меня тошнит от стыда, когда я про это думаю. – Линус вытерла рот тыльной стороной ладони. – Жить без мамы довольно плохо. Они сердятся. Они сокращают дистанцию, правда медленно. Несмотря на все, они хорошие дети. Я думаю, что за все это время они сохранили доброту, и это активизирует понемногу мою любовь и желание помогать. Вот почему я помогаю тебе. Я не знаю твою мать, но верю, она надеется, что кто-нибудь приглядывает за тобой.