Елена Колина - Наука о небесных кренделях
Этот человек в трудной ситуации, как Голова Гудвина, Великого и Ужасного: сидит в тронном зале, принимает разные обличья, а оказывается обычным эгоистичным человеком, ради исполнения своих желаний отправляющим бедных путников в путешествие, из которого можно не вернуться.
Что страшней, безликое кафкианское зло или маленький интерес, Голова Гудвина?…
А как он выглядит, этот человек в трудной ситуации? Я могу оказаться рядом с ним в ветеринарной клинике (приведу туда Льва Евгеньича лечить уши, и он там, милейший с виду толстяк, ласково журит своего фокстерьера «ну что ты рычишь, ты ведь мне обещал хорошо себя вести»), или его дочка слушает мои лекции (и я говорю ей на экзамене «молодец, пятерка»), или Андрюшечка сидит с его внуком за одной партой (и я говорю «приводи своего друга к нам после уроков, он еще не видел вездеход, который тебе купил папа»).
2. Я думала, Кот Базилио пьет со мной чай в кафе, а он лучший в городе адвокат. Сидел, как сиамский кот, в засаде.
Той частью «важной информации», что мне не рассказали, было: человека в трудной ситуации больше нет, – его уволили (или отправили на пенсию?…). Его больше нет, – и мы больше ему не нужны, – мы больше никому не нужны, молот больше не бьет по наковальне.
Если бы Андрей рассказал мне о человеке в трудной ситуации, я бы испугалась еще больше. Желание прийти и сказать «вот он я, какие у вас ко мне вопросы?» казалось мне понятным, прямым, честным, – не таким страшным, как все эти игры.
А это стратегическая игра. Герой не мог прийти в замок и сказать «вот он я», не мог сам, в одиночку, повернуть сюжет в другую сторону, в этой истории не было места прямому действию – войти, метнуть копье. Самое страшное попасть в ситуацию, в которой нет места прямому действию, нет места твоей храбрости, честности, благородству…Андрей с адвокатом расходились во мнении: Василий Васильевич считал, нужно быть осторожным, ждать, посмотреть, чем все обернется, но Андрей не хотел ждать, – чем быстрей он пойдет к ним, тем быстрей Марфа будет дома.
Это было как будто кино! Мы жили в своем цветном мире, смеялись, а в параллельном мире, в черно-белом цвете, человек в трудной ситуации нервничал, искал выход, нашел, вызвал к себе способного человека (это их жизнь, они не думали, что я еще смеюсь, но вот-вот буду плакать), и мы стали жить в Ужасе. Мы жили в Ужасе, ничего не понимали, а человек в трудной ситуации надеялся, что показатели вот-вот улучшатся. Мы все еще жили в Ужасе, а в черно-белом мире маятник уже начал раскручиваться в другую сторону, – человека в трудной ситуации вызвали и уволили, – и все стало возможным. Как это несоразмерно, маленький интерес человека в трудной ситуации и огромность всего, что мы пережили. Наверное, жертве всегда кажется, что хороший аппетит хищника и ее ЕДИНСТВЕННАЯ ЖИЗНЬ несоразмерны.
Случайно – случайно разорвалась цепочка. А если бы нет?
…А пленки, о которых столько говорили (что там, на пленках, что?!), оказались необязательным элементом сюжета. Но если подумать: вот что по-настоящему самое страшное. Вот что я хочу рассказать Вике, пока я помню.
Хорошие новости с 17 до 19
В больнице всегда знаешь точное время (градусник, капельница, таблетки, визит врача, тихий час, время для посещений, градусник, капельница, таблетки) и никогда не знаешь, какое число.
16.50–17.35Мурка, с криком «Пустите меня, уже давно почти пять!», Марфа с Таксом в сумке.
…Если ты столько времени (два месяца и один день) думал о человеке непрерывно, то, увидев его, тебе остается лишь сказать «привет», иначе получится неловко: как будто ты два месяца и один день думал о нем непрерывно, как будто этот человек обязан тебе за то, что ты не ел – не спал – не дышал, как будто теперь он должен переживать, что ты столько из-за него пережил, и пережить за тебя не меньше, как будто это моральный долг… моральный долг – худший из всех долгов, что могут быть. Я имею в виду, что мне ничей моральный долг не нужен.
…Я очень боялась, что Марфа скажет «простите, что вам пришлось все это пережить», и мне придется притвориться, что я не думала каждую секунду, какая она хрупкая, прозрачная, все время зябнет, а может быть, она голодная, а может быть, ее обижают, – что мне не было так больно, будто меня колют булавкой в сердце. Оказывается, Василий Васильевич мог бы добиться, чтобы ее отпустили домой на то время, пока идет следствие, но намеренно держал ее там, боялся, что ей устроят еще одну провокацию, все-таки он – лучший в городе адвокат.
– Привет, как ты?
– Все хорошо, спасибо… – У Марфы на лице написано: ни за что не стану говорить, как я.
Все это время я думала, что должна сказать Марфе: «Марфа! Ты поняла, что живешь не на облаке? Когда сладким голосом просят «помоги без рецепта», ты должна не жалеть, а думать. Ты хотела сломать свою жизнь?!» Но.
Когда я слышу (на улице, в магазине, на пляже, везде) вопросы «Ты почему не подумал, когда это делал?», «У тебя вообще есть ум (голова, глаза, уши, совесть)?», «Когда ты будешь нормально себя вести?», и (самый психоаналитический вопрос) «Ты хочешь, чтобы тебя наказали?», и (самый анатомический вопрос) «Чем ты думал?», я всегда думаю – зачем задавать человеку вопросы, на которые нет ответа, а можно только понурить голову?! Ребенок должен знать, что на родителей можно положиться, что ему не будут задавать сюрреалистических вопросов. Не будут говорить «попроси прощения при всех». Тем более если он уже и так наказан. Тем более я больше всего на свете хочу, чтобы Мурка с Марфой поскорей ушли. Хочу смотреть, как капает раствор в капельнице – кап, кап…
Мы говорили:
– о Мурке (Мурка говорила о Мурке, и мы с Марфой тоже говорили о Мурке: свадьба, фата, крылья ангела, подойдет ли к платью колье, которое Тата привезла из Таиланда. Мурка сказала «Мама! Мне не нравится колье, как мне вежливо избежать колье?» У Муры подозрительно уклончивый вид, кажется, твердо задумала избежать колье.
У Алены с Иркой твердое мнение: мы не должны выдавать нашу Муру за Павлика: сын за отца отвечает (гены), а Игорь в трудную минуту оказался не друг – не враг – а так. У меня тоже твердое мнение, вот только забыла, какое именно…А-а, да, вспомнила: я не хочу об этом думать. Игорь сказал мне: «Пока все не прояснится, Павлику нужно держаться подальше, ты же это понимаешь?» Я понимаю, но больше не хочу с ними дружить. Не обязательно дружить с новыми родственниками…Одно только: я не хочу такую свадьбу, я не могу такую свадьбу, сейчас, после всего, – нет);
– о поведении Льва Евгеньича (Со слов Муры, Лев Евгеньич от радости, что Андрей дома, ворует как собака, спит на полу, – когда Такс был у нас, Лев Евгеньич без тени сомнения спал в своем кресле, а сейчас спит на полу, думает: «Такс увидит, что я уступил ему кресло, и вернется»).
