Тони Магуайр - Только не говори маме. История одного предательства
Кормить из ложки безнадежно больного, почти полностью утратившего глотательный рефлекс, — тяжелая работа, и мне приходилось выполнять ее по три раза на дню. Я все чаще вспоминала слова священника о том, что любовь — это привычка, от которой сложнее всего отказаться. Я уже чувствовала горечь предстоящей утраты и в душе оплакивала потерянные годы. Мне хотелось удержать ее в этом мире и в то же время отпустить, избавив от страданий. Она уже не могла говорить. Как бы она ни старалась, слова не складывались; вместо этого ее лицо сморщивалось от бесплодных усилий. Тогда я брала ее руку и говорила, что это не имеет значения; между нами нет недосказанности.
Я говорила, что люблю ее, и уже не боялась, что она не станет просить о прощении. Мысль о том, что она вообще собиралась это делать, я намеренно заткнула в самый дальний угол своего сознания, а ее вынужденное молчание укрепляло меня в напрасных надеждах.
Наступила ее последняя ночь в общей палате. Я знала, что завтра мать переведут в одиночную палату. Такова была практика хосписа: больные не должны были видеть агонию финальной стадии рака. Ее кости, больше не защищенные плотью, прорывали кожу; каждая связка была закрыта корпией и пластырем. Ее ноги были помещены в стальную клетку, помогавшую избежать соприкосновения с тонкой материей белья, которая иначе бы царапала кожу, оставляя кровоточащие раны.
Я потянулась, чтобы размять затекшую спину, и услышала знакомый звук; мне уже приходилось слышать его ранее здесь, в хосписе. Он предшествовал смерти, и сейчас доносился с кровати напротив. Я увидела, что мать в испуге смотрит на меня: никто из пациентов хосписа не желал лишнего напоминания о том, что смерть рядом. Хотя часто наступали моменты, когда многие из них молились об освобождении, это все-таки была мольба об избавлении от боли, а не о конце жизни.
Я нежно погладила мать по руке и пошла за медсестрой; та ворвалась в палату и быстро задернула шторы у кровати напротив, что, вкупе с воцарившейся тишиной, подтвердило смерть Мэри.
Я думала о жене фермера, когда поутру снова кормила мать с ложечки. Бедная Мэри лежала напротив. Жизнерадостная и, судя по количеству посетителей, всеми любимая женщина, она обожала классическую музыку и любила жизнь. Ее глаза зажигались, когда она показывала мне фотографии своей семьи и начинала добродушно хихикать, рассказывая о проделках своего мужа, скончавшегося несколько лет тому назад. Сейчас я порадовалась за нее, порадовалась тому, что она успела уйти из жизни, не став пленницей морфия.
Пациентка, оказавшаяся по соседству с койкой Мэри, новенькая, поспешила в ванную, явно расстроенная. А я все продолжала заталкивать в рот матери чайную ложку с жидкостью, которую та уже не хотела принимать. Новенькая вернулась, молча прошмыгнула мимо нас и легла в постель. Я услышала ее глубокий вздох, потом физически ощутила молчание. В эти несколько секунд она перестала цепляться за жизнь, а я даже не успела познакомиться с ней. Потом я узнала, что ее тоже звали Мэри.
Я нажала кнопку вызова медсестры. Она вошла и вопросительно взглянула на меня. Не отвлекаясь от кормления матери, я кивком головы указала ей на койку номер три. И снова зашуршали шторы, теперь возле кровати новенькой. Странная тишина повисла в палате, поскольку из живых остались только моя мать и еще одна старушка. Краем глаза наблюдая за ней, я заметила, что вид у нее неважный. Она позвала меня, и, отложив ложку, я подошла к ее кровати.
Дрожащим старческим голосом она сказала мне, что больше не хочет оставаться в этой палате. Я взяла ее за худой локоть и помогла встать с постели. Потом надела на нее халат и, поддерживая за талию, повела в комнату отдыха для пациентов. Там я включила ей телевизор. И вернулась в палату, где лежали два трупа и одна старая женщина, которой, как мне казалось, оставалось жить всего несколько часов.
Измученная, я отступила от матери и уперлась в ступни Мэри. При жизни она бы расхохоталась над этой ситуацией, но сейчас я не находила ее смешной. В палату вошли медсестры. Моей матери помогли лечь в постель, и я, открыв шкафчик, достала оттуда бутылку шерри. Я чувствовала, что матери уже не суждено провести со мной еще одну ночь. С бутылкой в руке, я направилась в комнату отдыха для посетителей и, не потрудившись найти стакан, хлебнула прямо из горлышка.
Закурив, я позвонила в Англию. Мне необходимо было услышать голос человека, который не только не умирал, но и был далек от всего, что связано со смертью.
— У нас вечеринка, — донесся голос моего друга из того мира, который я покинула несколько недель тому назад и который теперь казался таким далеким. — А ты что делаешь?
«Сижу с двумя трупами и своей матерью», — так мне хотелось ответить, но вместо этого я сказала:
— Выпиваю.
И на этом оборвав разговор, снова поднесла бутылку к губам и жадно глотнула.
На следующий день мать перевели в другую палату, и еще два дня я просидела возле нее. На третьи сутки она умерла. Был ранний вечер, и я вышла ненадолго в комнату отдыха; от усталости мои глаза закрылись, и я погрузилась в легкую дрему. В полузабытьи я почувствовала присутствие медсестры и без слов поняла, почему она здесь.
— Она умирает, Тони, — объявила медсестра, положив руку мне на плечо.
Я поднялась и последовала за ней в палату к матери. Она была неподвижна, дыхание прерывисто, глаза закрыты. Ее веки даже не дрогнули, когда я взяла ее руку, уже с посиневшими пальцами.
— Она слышит меня? — спросила я.
— Мы считаем, что слух уходит в последнюю очередь, — был ответ. — Не волнуйтесь, Тони, я останусь с вами, если вы захотите.
Я пошла звонить отцу. Не застав его дома, попыталась позвонить по второму номеру, в клуб «Британский легион».
— Мама умирает, умирает сейчас, — удалось мне выдавить из себя, а потом, ради нее, добавила: — Ты придешь?
— Ты же знаешь, я не могу вести машину в темноте, — произнес он голосом, уже нечетким от алкоголя.
В трубке слышались звуки музыки и смех. Не веря своим ушам, я посмотрела на телефон и повторила, что мать умирает. Сказала, что она бы хотела его видеть, что он может взять такси, потому что еще одну ночь она не проживет.
С узнаваемой интонацией окончательного ответа он произнес:
— Ну, ты ведь там? А я что могу сделать?
Потрясенная его реакцией, я хотела крикнуть: «Да просто побыть здесь, ты, эгоист, грязный сукин сын. Проститься с ней, дать ей уйти с сознанием того, что ты любил ее, что не зря она пожертвовала всем ради тебя». Вместо этого я молча повесила трубку и вернулась к матери.
— Папа едет, — солгала я и, глядя на медсестру, выразительно покачала головой.
![Борис Екимов - "Говори, мама, говори..."[рассказы]](/uploads/posts/books/no-image.jpg)
