Дина Рубина - Гладь озера в пасмурной мгле (сборник)
Впрочем, слишком долго об этом переживать ей не пришлось, потому что вскоре после того, как ее выписали из больницы, внезапно – как всегда – возвратилась мать...
В дом она всегда всегда так, как будто ее там ждала засада: не то милиция, не то какие-то ее подельники... Резко поворачивала ключ в замке, ногой пинала входную дверь так, что та отлетала, ударившись о стенку коридора. И еще несколько мгновений стояла на пороге, напряженно вслушиваясь, вглядываясь внутрь квартиры.
Вернулась она вечером. Вера с дядей Мишей ужинали на кухне. Нельзя сказать, что ее совсем уж не ждали. Ждали, да еще как: лишний день, проведенный на свободе, для Веры был незаслуженным счастьем, дядя Миша, уже три месяца появлявшийся у Клары гостем, тоже отлично понимал, что бытовать ему здесь, в семье, осталось недолго.
***Катя вошла в квартиру, заволокла и бросила в коридоре тюки и баулы (способна была поднимать неимоверные тяжести), и быстрым резким шагом направилась туда, где горел свет, – на кухню.
И остановилась в дверях. За столом сидела Верка, кудлатая, худющая, ужасно выросшая, а напротив нее сидел Володя, двоюродный Катин брат, сын тети Наташи, тот, что умер еще в блокаду. Впрочем, через минуту она поняла, что не Володя, конечно, но очень похож. Наверное, тоже грузин – тетя Наташа была замужем за грузином, директором какого-то издательства, дядей Ладо, исчезнувшим в тридцать восьмом прямо из своего кабинета...
Она молча стояла, смотрела... Да... Взгляд Володин... глубокий и кроткий... Володя был так же аристократически красив.
– Это еще что за чучело? – хмуро спросила она.
Дядя Миша поднялся, отставил стул, церемонно поклонился.
– Здравствуйте, Катерина Семеновна! Меня зовут Миша Лифшиц. Не хотите ли, во-первых, с дороги поужинать?
– Это он меня в моем доме ужинать приглашает... – проговорила Катя как бы самой себе.
Миша улыбнулся и сказал:
– Дом, безусловно, ваш, но картошку жарил я. Вера сидела, пригнув голову, словно ожидая удара.
Мать расстегнула пропыленную кофту, сняла, бросила ее на стул и ушла в ванную... Через минуту оттуда послышался шум воды... Может, обойдется, подумала Вера, и тотчас оборвала себя: что, что – обойдется?! С какой это стати мать позволит оставить здесь чужого, да еще бродягу, алкаша? Конечно же выгонит. Вот вымоется сейчас, и выставит за дверь... Хорошо еще, если без рук...
Дядя Миша поймал ее взгляд и подмигнул: ничего, Верунь, не тушуйся...
Они не сказали друг другу ни слова.
Мать вышла из ванной, и сразу стало заметно, как она вымотана, похудела и угрюма. То ли из-за висящих вдоль щек прядей мокрых волос, то ли потому, что с бледного лица была смыта естественная пудра – дорожная пыль и загар, только выглядела она как затравленная волчица...
Дядя Миша молча поставил перед ней полную тарелку, и она так же молча и быстро все уплела. Картошка была божественной, он добавлял туда зиру и еще какую-то травку, чего не делал никто.
– Ты что, повар? – спросила она.
– Нет, я химик...
– А-а... который на скамейке?
– Что – на скамейке?
– Мам! – умоляюще проговорила Вера. Она наизусть знала все перлы материного фольклора.
– А то... – усмехнулась Катя, не обращая внимания на дочь. – Частушку такую не знаешь? Сидит химик на скамейке...
– мам!!!
– ...точит хером три копейки... А ты заткнись, сволочь, когда мать в своем доме говорит что желает... Значит так: сидит химик на скамейке, точит хером три копейки. Хочет сделать три рубля – не выходит ни...
– ...я знаком с этой частушкой.
– Ну, и что ты здесь у меня делаешь, химик? Химичишь? Дядя Миша поднялся и, опираясь на спинку стула, сказал:
– Вы совершенно правы, Катерина Семеновна. Мое пребывание в вашем доме выглядит по меньшей мере странно. Я, понимаете, больной, пьющий человек, временами не отвечаю за себя... и эта милосердная девочка, ваша дочь, однажды просто подобрала на улице пьянчужку. Вот так я оказался у вас... И я, конечно, должен уйти, и я сейчас уйду...
Катя грела ладони о чашку с горячим чаем, который он для нее заварил, старалась не смотреть на него.
***...Дождавшись, когда дочь уснет, Катя бесшумно поднялась, юркнула босиком в коридор, оттуда в соседнюю комнату и, подойдя к топчану, быстро откинула одеяло, легла к нему, к его горячему телу... Он не спал... Сразу обхватил ее, прижал к себе...
– Постой! – хрипло сказала она и схватила его за горло. – Говори как на духу, падла: ты мне девку здесь не испортил?!
И по тому, как он отшатнулся от нее, она все поняла, и у нее хватило ума произнести слово, от которого она давно уже отвыкла, и даже не думала, что помнит:
– Прости... – прерывисто шепнула она... – Ну, прости... мой хороший...
Она боялась себя, боялась признаться себе в том смятении, которое ее охватило. То, как этот человек говорил, его мягкие, исполненные сдержанной грации, движения, это лицо, поразившее ее с порога... Она пыталась и не могла сладить со своим, изголодавшимся по мужчине, естеством, над которым привыкла властвовать долгие годы, со злобой и остервенением затаптывая все желания, назло себе и всей своей жизни...
Все эти годы ей приходилось иметь дело с таким отребьем, что вся ее природная брезгливость восставала, не давая переступить черту... А тут вдруг живое, властное, вырвалось на волю, и с такой неукротимой истомной силой клокочет в глубине тела, как будто она и не устала как пес, добираясь черт-те откуда целую неделю!...
– Ладно трендеть! – оборвала она его... – Оратор... Ночь уже!... Эта, значит, ми-ло-серд-ная... а я, значит, цепная собака... Выгоню человека на улицу... Вот что. Пусть эта милосердная расстелет раскладуху у меня, там... А ты ложись в маленькой, на топчане. Ты ведь там спал? Устала я... Завтра разберемся.
Она не смотрела на дочь. Вообще все трое они не смотрели друг на друга... словно чего-то боялись или стыдились... словно покорно прислушивались к распоряжениям некоего режиссера, расставляющего сейчас мизансцену для будущей их жизни...
Вера лежала на своей раскладушке, боясь шевельнуться и скрипнуть пружиной... Конечно, она не спала, и слышала, как мать выскользнула из комнаты и чуть ли не сразу там застонала, забилась, словно мучительными рывками толкала какую-то тяжелую вещь...
Наверное, это было хорошо... конечно, хорошо – ведь теперь она не выгонит дядю Мишу из дому... Вот все и разрешилось... и дядю Мишу теперь можно будет называть перед всеми как надо – отчим. От-чим...
Вера лежала и радовалась, она сильно радовалась, отирая ладонью катящиеся по скуле злые слезы...
24
Сквер Революции!... скверреволюции... просто – Сквер, на Сквере, вокруг Сквера... Пойдем на Сквер?... А вы пройдите Сквером, напрямик, и там уже рукой подать...
