Захар Прилепин - Дорога в декабре
Из «почивальни» вывалили грязные, сырые, черные, бессонные, безумные, похожие, будто братья, пацаны.
Заглядываю внутрь «почивальни», нашего остывшего, выжженного порохом и гарью приюта, — валяются рюкзаки и одеяла, все усыпано гильзами и грязным, в крови, песком. Из окна надуло сырости, влаги. Гильзы перекатываются и, кажется, издают легкий скрежещущий звук, словно собравшееся оплодотворяться жучье. Впрочем, вряд ли я могу это услышать сейчас.
У разбитой, расхристанной, словно изнасилованной бойницы стоит Андрюха Конь, вросший в пулемет, сросшийся с ним, почти бессмертный, беспрестанно стреляющий, с тяжелыми, тяжело дрожащими от напряжения, белыми, даже под налетом пыли, песка, сажи все равно белыми и живыми руками. Единственный оставшийся в «почивальне». Его зовут, он будто не слышит.
XIIСеменыч оставил Хасана и Плохиша держать выход на второй этаж. Им подтащили полную эрдэшку гранат. Они не останавливаясь кидают их вниз, в пролет лестницы.
Бойцы толпятся в коридоре, злые, с воспаленными красными глазами, которые иногда накрывают черные пыльные веки.
— Столяр! Егор! — это Куцый. — Посмотрите своих… Все здесь? Надо всех собрать! Будем уходить через овраг…
Все прыгает перед глазами, все дрожит, саднит, чадит, путается…
Кого сосчитать, кого?
Сколько было во взводе человек?
Я… Я здесь. Кто еще? Скворец. Здесь Скворец. Скворец здесь. Здесь… Монах.
Смотрю вокруг, взгляд прыгает по лицам, по стенам, по спинам, как дурная опаленная белка, насмерть напуганная, забывшая, какой она зверь…
«Монах, монах, монах, монах…» — повторяю я бездумно, закрывая глаза на мгновение, пытаясь унять сумятицу, дурноту, бессмыслицу…
Открываю глаза, все неизменно, все вокруг неизменно, все дрожит, громыхает, хохочет, готовое провалиться в тартарары…
Хасан и Плохиш кидают гранаты, беспрестанно, упрямо. Мелькают пухлые руки Плохиша.
В другой стороне, у поворота коридора, сидят несколько пацанов, тоже кидают гранаты, стреляют…
Мы стоим тяжело дышащей, дурноглазой толпой.
— Я ненавижу мою мать! Если бы она меня не родила, я бы не умер! — неожиданно выкрикивает кто-то рядом. Его то ли обнимают, то ли начинают душить — не вижу. Отворачиваюсь — не знаю отчего — брезгливо или боясь, что закричу сам…
Несколько раненых лежат на полу, двое или трое. Один силится встать. Другой сидит у стены, закрыв глаза. Третий лежит, кое-как забинтованный…
— Всем подготовиться! — повторяет Семеныч несколько раз, надо же, его слышно…
Семеныч дает знак Астахову, тот — грязная тряпка вокруг головы, закопченное лицо, кровь на шее — спешит с трубой «граника» к повороту коридора. Резко вывернувшись, он стреляет в коридор. Кажется, заряд бьет куда-то совсем близко, в полы. Астахов ругается, снаряжая «граник» еще раз…
— Егор, сосчитал? — спрашивает меня Куцый и вновь повторяет всем, не дождавшись моего ответа, которого и не могло быть. — Через овраг будем уходить, ребятки! Через овраг!
Я еще раз смотрю вокруг, начинаю считать, несколько раз сбиваюсь, вычитаю Шею и Язву… Тельмана… Черткова… уехавшего Кизю… Кеша! Где Кеша? На чердаке, Кеша на чердаке. Снова сбиваюсь…
«Сейчас мы отсюда выйдем, и все кончится! Господи, помилуй, Господи! Прости меня, Господи! Я больше никогда, никого, никогда!»
Астахов делает еще один выстрел.
— Пошли! — ревет Семеныч.
«Надо забежать за Кешей, надо забежать… Он давно не откликается по рации».
— Скворец! Будь со мной! — кричу я. — Надо Кешу забрать с чердака!
Тупой бестолковой гурьбой бежим по коридору, куда только что влепил два заряда Астахов, зачищая нам путь. Те, что бегут впереди, стреляют…
Посреди коридора сквозная дыра в полу — первый выстрел Астахова разворотил, проломил пол.
Дыру обегают, кто-то бросает туда, на первый этаж, гранату.
Заглядывают в комнаты, в нескольких лежат убитые наши пацаны.
— Егор! Погоди! — зовет меня Скворец.
Он забегает в комнату, где я отлеживался, прибитый кирпичом. Вбегаю за Саней. Сплевываю кислую, горькую, поганую слюну. Это глупо, что Скворец пошел к тому парню, раненому, которого он забрасывал тряпьем. Бля, это глупо, Скворец! У парня нет лица, ему в упор отстрелили всю башку, чего ты идешь на него смотреть? чего ты хочешь увидеть? чего ты тянешь за мои нервы? может, когда мы уходили, он уже был мертвый?
Я молчу, глядя в спину Скворца. У меня дергается веко.
Скворец разворачивается, идет мимо меня, не видя меня.
Я хватаю его за грудь левой рукой, рывком прижимаю к стене.
— Саня! — ору я. — Мне на хер это не надо, понял? Так вышло! Чего ты сам не унес его на шее? Так вышло!
Саня бьет меня по руке, освобождаясь. Вырывается, уходит.
Подбегаю к окну, даю длинную очередь в густой, мутный, безвкусный дождь, в полумрак… Рожки пустые, выбрасываю их с силой на улицу. Присоединяю, вытащив из второй разгрузки, полный рожок.
Выхожу в коридор. Иду туда, где толпятся сырые спины, грязные затылки, грязные руки, сжимающие горячие автоматы.
Несколько человек бестолково палят из автоматов вниз, в пролет лестницы, пытаясь очистить проход, чтобы нам спуститься на первый этаж и вырваться в овраг, чтобы уйти отсюда, убежать.
Астахов бросает пустую «трубу» вниз — у него больше нет зарядов.
— Патроны есть? — спрашивают у меня несколько человек.
Я не отвечаю, пустой, никчемный, никакой, прохожу мимо.
Нет патронов, нет патронов, нет. Есть, но мало. Не дам.
Бегу по лестнице вверх, на чердак.
На чердаке полутьма, сырая затхлость. Кеша лежит спокойно, словно спит. На затылке его бугрится сукровица. Его убили выстрелом в лицо — вижу я, присев рядом. Забираю Кешино «весло». Кеша валится на бок. Иду, пригибаясь под балками, к выходу, у выхода меня ждет Скворец. Ничего не говорю.
Где-то рядом грохает разрыв. Они нас не выпустят. Они нас всех здесь угробят.
Быстро спрыгиваем вниз, не оставаться же здесь, на чердаке…
Видим, что нескольких наших парней, рванувших на первый этаж, сразу положили из пулемета… Они скатились по лестнице, их, нелепо раскоряченных, убивают в сотый раз, стреляя и стреляя в мертвые тела, которым больше неведомо отчаянье, преисполняющее нас.
Все остальные толпятся на втором этаже.
Бросаю на пол ненужное мне «весло».
Прибежал Хасан:
— Семеныч! Три гранаты осталось! У Плохиша три гранаты!
Стоим в коридоре, грязные, сырые, усталые, но не желающие смерти.
Смотрю на Семеныча.
«Семеныч, ну выведи нас…»
— Давай туда! — указывает Семеныч на большое разбитое окно в пролете между вторым и третьим этажами. — Некуда больше, ребятки!
