Анатолий Иванов - Повитель
Бородин возвращался в Локти из больницы вместе с Тихоном Ракитиным, ездившим в район по делам коммуны. Почти всю дорогу Григорий молчал, будто обиженный, поглядывая на небо, беспрерывно снимал с наголо остриженной головы фуражку и вытирал с лица выступавший пот.
— Что у вас там? — спросил он наконец.
— У кого это — «у вас»?
— Ну, вообще, в Локтях.
Они сидели в ходке спиной друг к другу, свесив ноги почти до земли, бороздя ими по пыльной придорожной траве.
— Разное в Локтях… У Андрея сынишка помер от дизентерии…
— Сам бы лучше изошел он… этим самым… — буркнул Григорий.
Тихон глянул на Бородина, усмехнулся:
— И откуда у тебя злость такая?! Ведь из могилы еле выкарабкался, радоваться надо.
Григорий ничего не ответил. Заговорил, только когда подъезжали к самой деревне.
— Как-то поживает Павлуха Туманов, крестный мой?
— Сам ты виноват, Григорий. Павлу ведь семью кормить надо, а ты землю вздумал отбирать…
— Пусть в коммуну шел бы, у вас земли много…
— Не хочет.
— Ну!.. Почему же?
— Не нравится, стало быть…
— Он же вроде активист.
Тихон, засунув под себя вожжи, молча достал кисет из кармана. Закурив, облокотился о колени и только тогда ответил:
— Ну так что? Коммуна, она, Григорий, и меня не совсем устраивает.
Бородин всем телом повернулся к Тихону.
— Тебя?! — ехидно спросил он.
— Меня… И других многих… Что ж? Переступили уж мы, понимаешь, через это. Сейчас вот, говорят, колхозы кое-где организуют. Не слыхал?
— Где мне? В больнице не просвещали. Да и не интересуюсь. — Но тут же спросил: — Это что же за колхозы?
— Не знаю точно. Веселов рассказывал, да я не понял толком. Говорит, на манер коммуны, только каждый может отдельное хозяйство держать для себя: коровенку там, овечек, птицу… Пожалуй, так-то с руки будет, а?
— Может, с руки, да поверят вам только дураки. — И добавил без всякой связи: — Если в Пашка Туманов… Андрюху Веселова, как меня, так засудили бы, наверно…
Ракитин бросил окурок.
— Что ж, подавай и ты в суд на Туманова, коли хочешь. Кто тебе заказывает? — И тряхнул вожжами.
Лошади побежали быстрее.
… Аниска встретила мужа молчаливо. Она понимала, что надо бы ей сейчас радоваться. Там, на поле, почти два месяца назад, когда Григорий лежал в стерне с окровавленным боком, шевельнулась в ее душе жалость к мужу. А вот сейчас, едва он переступил порог, вернулось к Аниске старое: казалось ей, стал сразу мир тесным, жестким, неуютным.
Чтобы скрыть свое замешательство, засуетилась она вокруг Григория:
— Сейчас… Сейчас я накормлю тебя… Снимай пиджак. Пропылился-то, господи. Давай встряхну. Выздоровел, слава богу…
— Не сучи языком, — нахмурился Григорий, опускаясь на стул. — Будто в самом деле рада!.. Сколь провалялся в больнице — хоть раз приехала бы проведать. Муж все-таки…
Аниска замерла на месте, в бессилии опустила руки
— Хозяйство ведь такое на руках. Две коровы, две лошади, свинья… как бросишь?.. — неуверенно проговорила она. — Притом еще сено косила…
— Сено? Врешь! — привстал даже Григорий.
— Косила маленько, — повторила Аниска, не поднимая головы. — И посеяла весной, сколь могла.
— Сколь? Сотку?
— Нет, с полдесятины, может, будет… — И видя, что Григорий недоверчиво усмехается, добавила поспешно: — Не одна сеяла… Люди добрые помогли.
— Это что же за люди такие добрые объявились в Локтях? — спросил Григорий, сузив глаза, отчетливо выговаривая каждое слово.
— Павел Туманов с женой…
Григорий на несколько секунд замер, потом переспросил:
— Кто, кто?
— Туманов, говорю…
И вдруг Григорий сорвался с места, забегал из угла в угол, багровея все больше и больше.
— Туманов! Помог! А кто его просил? Кто, спрашиваю?
— Он сам… приехал на нашу пашню… — начала было испуганно объяснять Аниска.
— Сам? Он сам приехал, вспахал и посеял! — гремел Бородин, бегая по комнате. — Ишь, умный какой! Чуть на тот свет не отправил, а теперь задабривает… Нет, я не попущусь. Вон Ракитин говорит — подавай в суд на него. И подам, подам…
Однако горячился Бородин зря. Даже сейчас, бегая из угла в угол и угрожая Туманову судом, Григорий уже знал, что ни в какой суд на Павла он подавать не будет. В суде Туманов ведь обязательно расскажет, за что ударил Григория на полосе. Начнут судьи копаться при народе, когда у него в доме работала Анна, сколько платил… Нет, бог уж с ним, с Тумановым. Остался жив, и ладно.
3
Не успел Бородин окрепнуть после больницы, а коммунары уже разводили по домам обобществленный ранее скот, в корзинках и мешках несли обратно кур, гнали впереди себя важно вышагивающих гусей. Андрей Веселов, Тихон Ракитин и бывший бородинский конюх Степан Алабугин озабоченно бегали по селу, что-то кому-то втолковывали, объясняли.
Новое беспокойное время пришло в деревню.
Бывшие локтинские коммунары почти все вступили в колхоз.
Середнячки, возглавляемые Игнатом Исаевым, по-прежнему держались кучкой. Агитации против колхоза они вроде не вели, но и сами не поддавались уговорам вступить в него. Каждый раз, когда Веселов, Ракитин или Степан Алабугин пробовали заговорить с ними, Игнат Исаев, поглаживая бороду, спрашивал спокойно:
— Колхоз-то — дело добровольное али как?..
— Добровольное, конечно…
— Так об чем разговор тогда?! Мы погодим… А, верно, мужики?
— Верно, — поддерживал Исаева Демьян Сухов.
Кузьма же Разинкин помалкивал. Его сын, Гаврила, служивший у колчаковцев и все эти годы сидевший в тюрьме, недавно вернулся домой. Локтинские мужики косо поглядывали на Разинкиных. Кузьма хоть и жался к Исаеву, но вслух его не поддерживал, отмалчивался. Потом Веселову стали задавать такие вопросы:
— Вот, к примеру, колхоз и коммуна… А чем они отличаются?
Андрей Веселов спокойно, терпеливо объяснял.
— Ну, раз колхозник имеет право личное хозяйство содержать, то чем же он от меня, единоличника, отличается? — спрашивал Игнат Исаев, выслушав Веселова. — Ничем, как я смыслю.
— Как так ничем?! — отвечал уже Сухов Игнату. — Ты соображай — что за хозяйство… Огородишко там, скотинишка кой-какая. А хлеб сеять — сообща… Вот чем отличается…
— Не только этим, Демьян, — говорил Веселов. — И скот общий у колхоза должен быть, помимо того, который…
— Который… помимо!.. — прерывал обычно беседы Исаев. — Не разобрать нам такие слова. Колхоз вот помимо нас — это ясно. А все остальное не понять нам.
— Не понять, верно, — осторожно отваживался все же иногда вставить слово Кузьма Разинкин. — Вот, слышно, раскулачивают по деревням кое-кого, а? — И лицо Кузьмы выражало тревогу.
