Дина Рубина - Медная шкатулка (сборник)
И как бы ни был этот запах заглушаем горячим потом взмыленных паломников, волокущих деревянный крест по Виа Долороса, как бы ни перешибала его грубая вонь подозрительного мыла дешевых постоялых дворов, сколь бы ни примешивался к нему хлебный дух длинных пресных кренделей, что продают арабы с тележек, – тревожащий, тонкий, всепроникающий запах ладана царит не только в храмах и церквах, но и на улицах Христианского квартала.
У мусульман все перешибает стойкий запах рыбы. И хотя к ней они, как и все ближневосточные народы, относятся с невеликим почтением, все же арабы – главные торговцы на рынке, а рынок – средоточие и суть Мусульманского квартала. Веками со всего Иерусалима на рынок ходили за рыбой, особенно евреи перед субботой. А ведь нет, пожалуй, более скоропортящегося продукта. Она и сейчас, несмотря на существование холодильников, просто лежит на прилавках: серебристые ломти на голубоватом крошеве льда. Рыбный дух за столетия пропитал темные каменные стены, въелся в них и остался навек. Побороть его не может даже веселый и пестрый аромат специй. Имбирь, зира и король местных запахов – духовитый заатар – пасуют перед богатой рыбной вонью на закате рыночного дня.
А еще – и это странно – в накате волн пульсирующего воздуха витает едва уловимый запах денег. Да-да, ведь арабы – менялы. Испокон веку в Старгороде везде принимают любые деньги: доллары, евро, шекели, иорданские динары, египетские фунты… не счесть самых разных диковинных валют. Каких-нибудь десять лет назад торговец невозмутимо принял бы у вас голландские гульдены и отсчитал бы сдачу в любой удобной для вас валюте с точностью до копейки. Так что к аромату кофе, который вам предложат в любой лавке, обязательно будет подмешан запах купюр – тот самый, который мы вдыхаем, держа в руке пачку новеньких ассигнаций…
В Еврейском квартале – это особенно ощутимо в ненастные дни – меня тревожит запах свежестираного белья. Наверное, под дождем оживают призраки тяжелых дней Войны за независимость, когда Еврейский квартал Иерусалима жил в настоящей блокаде – не хватало продовольствия, топлива, а главное – воды. И хозяйки после стирки белья не выливали воду, а использовали ее для мытья полов и окон. Через пороги открытых дверей вода стекала на улицу, ею пропитывались каменные плиты площади, брусчатка мостовых, трава вокруг деревьев, и вот эти-то ожившие под дождем запахи иерусалимского мыла, сваренного по старинным рецептам, до сих пор поднимаются от камней, от земли и травы Еврейского квартала.
И всему здесь сопутствует суховатый, строгий запах молитвенных свитков из телячьей кожи, над которыми в сувенирных лавках, торгующих мезузами, трудятся сутулые каллиграфы – сойферы…
А вот в Армянском квартале над горьковатым дымком от тлеющего хвороста всегда витает торжествующий хлебный дух. Это во дворах хозяйки пекут в специальных, врытых в землю печах – тонирах – благословенный лаваш.
Армянский лаваш можно напечь на полгода вперед. Подсушенный, он хранится долго. И потом в любой момент сто́ит, слегка увлажнив, на полчаса накрыть его полотенцем, как он оживет вновь, став теплым и мягким хлебом. Арабские питы и лафы, французские багеты, русские кренделя – более поздние изобретения. Армяне чуть ли не первыми на земле догадались извлечь сытный вкус из забродившего теста…
Тревожный воздух Старгорода перенасыщен и, как тугая котомка, набит запахами его обитателей. В дождливые дни он набухает, сыреет и тянется понизу над мокрыми плитами улиц и переулков, исшарканными подошвами миллионов ног; в жару – мириадами спиралей прорастает над скопищем лавок, колоколен и куполов, плоских и черепичных крыш; бунтует и рвется прочь весной, когда в долине Иосафата цветут багровые маки, а над Иудейской пустыней вырастают и рушатся, беззвучно содрогаясь в тектонических разломах, скалистые облака.
Тяжелый и плотный экстракт, текучая смесь, настоянная на пряном ветерке страха, – этот воздух, вдыхаемый теми, кто ступает на эту землю, – он содержит все, что угодно, только не благость.
Ибо не ищут благости в Иерусалиме…
* * *И все же время от времени я оказываюсь в Старгороде – по разным поводам.
Чаще всего это очередная прогулка с очередными гостями, которым, в зависимости от интересов и расположения души, нужны либо христианские святыни («…и Мария Никитична просила крестик освятить!»), либо Стена Плача (записочку меж камней вложить: «Пусть Сене повысят зарплату, Г-ди! И чтобы Лиза наконец забеременела!»).
Либо гости мои совсем бесшабашные, и тогда с ними просто: «Да веди куда хочешь!»
Я и веду, и показываю высокий класс, свой знаменитый аттракцион: долгую, витиеватую, наступательную и оборонительную торговлю с владельцами арабских лавок – битву до полной моей победы: смехотворно малой цены, которая почему-то (я двадцать лет потратила на то, чтобы это понять, но так и не поняла) все равно выгодна владельцу товара. Может быть, все эти ткани, керамику, медную утварь и прочее соблазнительное барахло производят иноземные рабы в глубоких подземельях времен крестоносцев?
Мой подлинный, тайно лелеемый талант – упоенный рыночный торг. Виртуозный, партитурный, детально оркестрованный шутками, вздохами, стонами, воплями… торг до вылезания глаз из орбит. До бравурного пассажа в финале, до последнего аккорда – чашки кофе, сваренной лично хозяином лавки.
Впрочем, иногда я покупаю действительно нечто ценное, что задевает меня по-настоящему: например, серебряную монету Александра Македонского, которую я намерена переделать в кольцо. Под напряженным взглядом моего знакомого продавца Аси я долго рассматриваю чеканный профиль молодого полководца. (Это профиль актера Жерара Депардье: мощная шея, сложносоставной нос с мясистым кончиком, твердые губы, выдающийся подбородок… Да: я переделаю ее в кольцо и буду мечтать и представлять себе руки, сотни тысяч белых, черных, шоколадных и желтых рук, через которые прошла эта монета, прежде чем осесть на безымянном пальце моей правой – и тоже не бессмертной – руки.) После чего невозмутимо откладываю монету в сторону и минут пять перебираю нитку крупных кораллов, подробно обсуждая с Аси, как и зачем их красят. Главное, тут ни разу не бросить в сторону монеты заинтересованный взгляд. Чуть позже я опять рассеянно беру ее в руки, чтобы вновь отложить, якобы заинтересовавшись серьгами из римского стекла… Цель – вымотать Аси и совершенно запутать его относительно моих намерений.
