Людмила Улицкая - Медея и ее дети
Маша Миллер»
Прочитав письмо, Бутонов только крякнул. Зная уже Машин характер, он ожидал от нее больших переживаний по поводу открывшейся соперницы. Но ревности, которая выражалась бы так не просто, так витиевато, он и предположить не мог. Видно, страдает девчонка…
Дней через десять, давши улечься происшествию, он позвонил Маше и спросил, не хочет ли она прокатиться в Расторгуево. Маша через паузы, через редкие «да», «нет» — хотя и на телефонном расстоянии Бутонов чувствовал, что она только о том и мечтает, — согласилась.
В Расторгуеве все было по-новому, потому что выпал настоящий снег, и сразу так много, что занесло тропинку от калитки до крыльца, и, чтобы загнать машину, Бутонову пришлось сгребать деревянной лопатой снег в большой сугроб.
В доме было холодно, казалось, что внутри холоднее, чем снаружи. Бутонов сразу же задал Маше такую встрепку, что обоим стало жарко. Она стонала сквозь слезы и все требовала:
— Скажи «нет»!
— Какого же тебе «нет», когда «да», «да», «да»… — смеялся Бутонов.
А потом он затопил печку, открыл банку завалявшихся консервов — килька в томатном соусе, — сам ее и съел. Маша к еде не прикоснулась. Другого ничего в доме не было.
В Москву решили не возвращаться, пошли пешком на станцию. Маша позвонила по автомату домой и сказала Деборе Львовне, что ночевать не приедет, поскольку заехала к друзьям на дачу и не хочет на ночь глядя возвращаться. Свекровь пыхнула гневом:
— Конечно! О муже и ребенке ты не беспокоишься! Если хочешь знать, как это называется…
Маша повесила трубку:
— Все в порядке, предупредила…
По белой дороге они пошли к дому. Бутонов показал ей окна дома, в котором жил Витька Кравчук.
— Хочешь зайдем? — предложил он.
— Упаси боже, — засмеялась Маша.
В доме Бутонова было прохладно — дом тепла не держал.
«Теперь печка на очереди, в будущем году переложу», — решил Бутонов.
Устроились на кухне, там было все-таки теплее. Стащили матрасы со всего дома. Только согрелись — у Бутонова заболел живот, и он пошел в уборную, во двор. Вернулся, лег. Маша, водя пальчиком по его лицу, стала говорить об одушевленности пола, о личности, которая выражает себя прикосновением…
Рыбные консервы всю ночь гоняли Бутонова во двор, живот крутило, бессонная Маша что-то тренькала нежным голосом с надрывно-вопросительной интонацией.
Надо отдать ему должное, он был вежлив и не просил Машу заткнуться, просто временами, когда немного утихала боль, он проваливался в сон. Утром, когда они уже ехали в город. Бутонов сказал Маше:
— За что тебе сегодня благодарен — что ты, пока меня понос одолевал, хоть стихов мне не читала…
Маша посмотрела на него с удивлением:
— Валера, а я читала… Я тебе «Поэму без героя» от начала до конца прочла…
С мужем отношения у Маши не разладились, но в последнее время они стали меньше общаться. Полученный вызов не был еще подан, поскольку Алик прежде подачи документов хотел уволиться с работы, а прежде ухода ему нужно было закончить какую-то серию опытов.
Он пропадал в лаборатории допоздна, отказался от дежурств на «скорой». Время от времени оттаскивал в букинистический рюкзак книг — с отцовской библиотекой все равно предстояло расставаться. Он видел, что Маша мечется, нервничает, и относился к ней с нежностью, как к больной.
В декабре Бутонов уехал в Швецию — недели на две, как он сказал, хотя, конечно, отлично знал день возвращения. Любил свободу. Ника почти не заметила его отсутствия. Предстояла очередная сдача детского спектакля к школьным каникулам, к тому же приехал наконец Вахтанг, и все свободное время Ника проводила с ним и его друзьями, московскими грузинами. Гоняла по ресторанам, то в Дом кино, то в ВТО.
Маша затосковала, все пыталась добраться хоть до Ники, чтобы поговорить с ней о Бутонове. Но Ника была недосягаема. С другими подругами говорить о Бутонове было неинтересно и даже невозможно.
Бессонница, которая до той поры только точила коготки, в декабре одолела Машу. Алик приносил ей снотворное, но искусственный сон был еще хуже, чем бессонница: навязчивое сновидение начиналось с любого случайного места, но всегда сводилось к одному: она искала Бутонова, догоняла его, а он ускользал, проливался как вода, прикидывался, как в сказках, разными предметами, растворялся, превращался в дым…
Два раза Маша ездила в Расторгуево, просто для того, чтобы совершить эту поездку от Павелецкого вокзала, доехать в электричке до знакомой станции, пешком дойти до его дома, постоять немного у калитки, увидеть заснеженный дом, темные окна — и вернуться домой. Все это занимало часа три с половиной, и особенно приятна была дорога туда.
Две недели уже прошло, но он не объявлялся. Маша позвонила ему в Хамовники. Пожилой и усталый женский голос ответил, что он будет часов в десять. Но его не было ни в десять, ни в одиннадцать, а на другое утро тот же голос ответил:
— Позвоните в пятницу.
— А он приехал? — робко спросила Маша.
— Я вам говорю, позвоните в пятницу, — раздраженно ответила женщина.
Был еще только понедельник.
«Приехал и не звонит», — огорчилась Маша. Позвонила Нике, спросила, не знает ли она что-нибудь о Бутонове. Но Ника ничего не знала.
Маша опять собралась в Расторгуево, на этот раз ближе к вечеру. Снег перед воротами бутоновского дома был расчищен, ворота закрыты и заперты. Машина стояла во дворе. В бабкиной половине горел маленький свет. Маша рванула застылую калитку. Тропинка к дому была завалена снегом. Она шла, проваливаясь чуть не до колена. Долго звонила в дверной звонок — никто не открыл.
Хотелось проснуться — настолько это было похоже на один из снов. Так же ярко, горько, и Бутонов так же мелькал каким-то знаком присутствия — его бежевой машиной, которая стояла со снежным одеялом на крыше, — не давался в руки Бутонов.
Маша постояла минут сорок и ушла.
«Там Ника», — решила она.
В электричке она думала не о Бутонове, а о Нике. Ника была соучастницей ее судьбы с раннего возраста. Их соединяла, помимо всего, еще и физическая приязнь. Никины выпуклые губы в поперечных морщинках, запас на улыбку, складки скрытого смеха в уголках рта, хрустящие рыжие волосы нравились Маше с детства, как Нике — Машина миниатюрность, маленькие ступни, резкость, тонкость во всем облике.
Что касается Маши, она без колебаний предпочла бы Нику самой себе. Ника же о подобных вещах не задумывалась, ей-то в себе всего хватало…
И Бутонов соединил их теперь каким-то таинственным образом… Как Иаков, женившийся на двух сестрах… Их можно было бы назвать «сожены», как бывают «собратья». Иаков входил в шатры, брал сестер, брал их служанок, и это была одна семья… И что такое ревность, как не вид жадности… Нельзя владеть другим человеком… Пусть так — все были бы братья и сестры, мужья и жены… И сама же улыбнулась: великий бордель Чернышевского, какой-то там сон Веры Павловны.
