Эдгар Доктороу - Билли Батгейт
И, конечно, я снова и снова перечитывал запись его предсмертного бреда; я изучал ее до тех пор, пока мое виденье жизни не было щедро вознаграждено; я раньше был чересчур нетерпелив, великая пленительная судьба раскрывается, как цветок, раскрывается, раскрывается, раскрывается и, наконец, расцветает; я слышал голос мистера Шульца: способный мальчишка, способный мальчишка, — о да, еще какой способный! я нашел в его словах денежные тайники, отгадал загадку безумной страсти; я изучил записи, сделанные моим собственным почерком, и понял, что он сказал мне; он сказал мне, что позаботился о миссис Шульц и своих детях и что они смогут обнаружить спрятанные деньги, причем прятал он их не поблизости от себя, а во времени, в разных периодах своей преступной жизни. И чтобы проверить это предположение, однажды ночью, после нескольких недель примерного посещения школы, дабы самому увериться в том, что следить за мной — пустое занятие, мы с Арнольдом Помойкой взломали замок в старом заброшенном пивном складе на Парк авеню, около которого я когда-то любил слоняться и жонглировать; под грохот проходящего поезда мы вошли в темноту, которая, наверное, наступает в аду, когда там гаснут все костры, под ногами в прогорклых остатках бывшего пивного царства шныряли крысы, и в дерьме и милом сердцу Арнольда мусоре при слабом свете его фонарика нашли бочку без затычки, до верху заполненную денежными знаками Соединенных Штатов Америки; Арнольд погрузил ее на тележку и повез по булыжным мостовым домой, а я шел впереди, ныряя в тень порталов, и с того полуночного часа мы стали партнерами в совместном деле, которое ведем до сей поры.
Но я бы не хотел, чтобы вы подумали, будто я удовлетворился одной находкой, уж я-то его знал — чем сильнее осаждали Шульца, тем свирепее он сопротивлялся. Я изучил запись его призрачного голоса и понял, что он сказал мне, он сказал мне, что чем сильнее сжимался вокруг него мир, тем крепче он цеплялся за свое состояние, чем хуже шли дела, тем больше замыкал он свое в себе, с каждым новым днем своего все более опасного пути он прибирал к рукам все больше ценных бумаг. И в конце он спрячет все там, где никто не найдет, а умри он, все умрет вместе с ним, если, конечно, не отыщется очень смышленый парнишка.
Так что теперь я знал все, а все включало в себя и необходимую осторожность; я вернулся в школу, разве мне не говорили, что это неплохая идея? И, хотя подобное испытание могло сломить самую отчаянную волю, я не только сидел в классе, штудируя науки, но и работал еще каждый день после школы за пять долларов в неделю в рыбном магазине; я носил белый фартук, забрызганный рыбьей кровью, и терпел, все это из-за одного только предположения, что за мной следят.
Не прошло и года со дня смерти мистера Шульца, как посадили в тюрьму человека с больной кожей. Обвинение поддерживал Томас Э. Дьюи. Я достаточно хорошо знал, как устроены банды, как они приспосабливаются к переменам, как меняют цели, выдвигают новые задачи, что, естественно, порождает и новые преступные неотложности. Так у меня появился шанс без всякого риска уехать в глубинку. Но я не спешил. Только я знал то, что знал. И как-то на уроке на меня снизошло откровение: я живу в мире, где гангстеры играют большую роль, чем мне казалось раньше, и гангстеризм беспределен. Подтверждение последует через несколько лет, с началом второй мировой войны, а пока я учился с тем же успехом, с каким ранее помогал гангстерам и предавал их, а затем поступил в манхэттенскую среднюю школу «Таунсенд Хэррис» для способных учеников, к которым я без всякого смущения себя причислил, а далее и в престижный колледж «Айви Лиг», название которого я здесь благоразумно опускаю; за свою учебу я регулярно платил наличными; кончив с почетным дипломом это учебное заведение, я получил звание лейтенанта армии Соединенных Штатов Америки.
В 1942 году губернатор Томас Э. Дьюи помиловал человека с больной кожей, которого в качестве окружного прокурора сам же и посадил, и депортировал его в Италию в благодарность за помощь, которую тот якобы оказал в охране Нью-Йоркского порта от нацистских диверсантов. Но в то время я служил своей родине за океаном и по разным причинам не мог воспользоваться богатством до возвращения домой с войны в 1945 году. Я, пожалуй, больше ничего не скажу об этом, но проницательный в таких делах читатель, сопоставив простейшие факты, сам все сообразит. Я, разумеется, пошел туда и все забрал, оно было именно там, где я и ожидал, исчезнувшее состояние мистера Шульца, которое до сих пор считается не найденным. Кипы сертификатов Казначейства и хрустящих банкнот благородного достоинства, которые любил мистер Хайнс, лежали в сейфе, упакованные в почтовые мешки. Их предвоенное количество тронуло мое ветеранское сердце; я словно пиратский клад нашел, памятник пороку прежних дней; точно такое же чувство я обычно испытываю, глядя на портреты или слушая записи уже умерших, но когда-то пылких певцов. Только все это не помешало мне забрать найденное состояние.
И вот, насколько я понимаю, мы подошли к концу мальчишеских приключений. Что я из себя представляю сейчас, что делаю, занимаюсь криминальным бизнесом или нет, где и как живу, должно остаться моей тайной, поскольку человек я достаточно известный. Признаюсь, что со времени завладения состоянием мне много раз хотелось швырнуть все числа вверх и подождать, пока они упадут, образуют буквы и составят новую книгу на новом языке жизни. Об этом говорил в свое время мистер Берман; о, как ошибался наш лотерейщик, предлагая вышвырнуть все числа с их образами, всю клинопись, иероглифику, исчисления, скорость света, целые и дроби, числа рациональные и иррациональные, бесконечности и нули. И я не раз это делал, и каждый раз выпадало то же самое — Билли Батгейт, которым я сумел стать и которым, пожалуй, должен оставаться навсегда, так что я уже теряю веру в то, что фокус мистера Бермана вообще когда-нибудь удастся.
Впрочем, я нахожу утешение в том, что поведал здесь всю правду о моей жизни с Немцем Шульцем, хотя кое в каких деталях моя история отличается от того, что вы можете прочитать в старых газетах. Я рассказал правду, которую можно передать словами, и правду, которая в словах лишь подразумевается.
И осталось еще одно, что я сохранил напоследок, поскольку именно в этом источник моей памяти; событие это вовсе не оправдывает мальчишку, каким я был, а лишь задерживает на какое-то время его изгнание с небес. При одном воспоминании об этом я падаю на колени и благодарю Бога за дарованный мне разум и радость бытия, я возношу Ему хвалу за мою преступную жизнь и тяготы моего существования. Весной, на следующий год после смерти мистера Шульца, мы с матерью уже жили в пятикомнатной квартире на верхнем этаже дома, смотревшего своим южным фасадом на прекрасные деревья, тропинки, лужайки и игровые площадки Клэрмонт-парка. Майским субботним утром раздался стук в дверь, за которой оказался шофер в светло-серой униформе, он держал за ручки плетеную корзину, я даже не помню, что я подумал, белье из прачечной принесли или еще что, а вот мать вышла у меня из-за спины и взяла корзину так, словно она давно ее ждала, она действовала уверенно и даже торжественно; шофер тут же почувствовал облегчение, до этого на лице его было написано крайнее беспокойство; мать была одета в настоящее черное платье, которое шло к ее фигуре, модные туфли и чулки, подстриженные волосы красиво обрамляли ее милое, серьезное лицо; она просто взяла ребеночка, потому что это, конечно, был наш с Дрю сын (я понял это сразу, как только взглянул на него), и понесла его в нашу залитую утренним солнцем квартиру, и положила в дырявую коричневую плетеную коляску, которую она привезла сюда из старого дома. В этот момент я почувствовал некоторое сомнение в справедливом устройстве вселенной, и моя мальчишеская жизнь закончилась.
Поднялся, конечно, переполох, нам пришлось идти в город покупать бутылочки и пеленки, ведь никаких наставлений с ребеночком не прислали, а моя мать не сразу вспомнила, что надо делать, когда он начинал плакать и махать ручонками, но мы скоро приноровились к нему, и у меня сейчас перед глазами стоит сцена, как мы едем с ним в Восточный Бронкс и прогуливаемся солнечным днем с коляской по Батгейт авеню, лоточники выкрикивают цены, прилавки ломятся от апельсинов, винограда, персиков и дынь, в витринах пекарен лежит свежий хлеб; электрические вентиляторы, вмонтированные во фрамуги, разгоняют горячий хлебный дух по округе; в молочных стоят бочонки масла и деревянные коробки с фермерским сыром; мясник, у которого под фартуком надет теплый свитер, выходит из холодильной камеры с отбивными, завернутыми в пергамент; цветочник на углу орошает водой срезанные цветы в вазах; бегают дети; старые женщины, бормоча под нос, несут сумки с зеленью и цыплятами; девочки-подростки примеряют белые платья: прикладывают их к плечам, не снимая с вешалок; разгоряченные водители в майках разгружают грузовики, гудят клаксоны; городская жизнь приветствует нас; так бывало в счастливые дни, еще до побега отца, когда вся семья выходила погулять по этому рынку, базару жизни, Батгейту, так бывало во времена Немца Шульца.
