Владислав Артемов - Обнаженная натура
— Приехали! — провозгласил Гриша Белый. — Вперед, друзья мои! На приступ!..
Компания, гогоча, ввалилась в помещение.
Собственно парилку мало запомнил Пашка. Были какие-то, отрезвляющие на секунду, падения в ледяную воду бассейна, была проклятая поганая музычка откуда-то из-под пола, и махровые простыни тоже были. Была и заиндевевшая водка в квадратном штофе, и девичье розовое шампанское, и даже пиво в серебряном ведерке со льдом. Много чего было. Явились ниоткуда незнакомые девицы с сигаретками в пальцах, упакованные в мохнатые белые и желтые простыни, при появлении которых Родионов, пошатываясь, переместился в более безопасное место — втиснулся между Гришей и Ником…
Последний урывок сознания, молниеносно освещенная и тут же погасшая сцена, словно вышибло пробки от скачка напряжения — Риточка на зеленом, кажется, биллиардном столе, в черных чулках и в легких красных туфельках, но без золотых пряжек, и ползущий как ящер к ее коленям осоловевший мистер Ник. И Родионов вдруг ощутил себя так, словно из него вынули скелет и он растекается, расплывается по мягкому дивану, не в силах двинуть рукой, не в силах поднять потяжелевших век…
— Гриша! — бормотал он. — Гришак, найди мне туфельки для моей любимой!.. Тридцать седьмой размер. На каблучках, с золотыми пряжками…
Водка до добра не доводит, но то был редчайший случай в людской практике, то чудо, когда грехом меньшим побеждается грех смертный. Именно водка спасла его от окончательного и позорного падения. Родионов просто заснул, и его унесли с глаз долой.
Неспокоен был его сон. Родионов вертелся с боку на бок, и сквозь пьяную одурь чувствовал он всю ночь напролет непреодолимое неудобство, как будто твердый как камень чертов кулак терзал его плоть, ввинчивался под ребра, ломал хребет…
Проснулся он наутро от духоты и от страшной жажды. Из коридора доносились гостиничные звуки, деловитое постукивание какого-то неведомого прислужника. На соседней кровати заворочался кто-то тяжелый, замычал утробно, придавленно. Пашка крепко зажмурился, попытался сориентироваться во времени и пространстве. Итак, двухместный гостиничный номер, это ясно. Время — сегодня, ибо вчерашнее уже прошло. Скорее всего, позднее утро… Да что ж это так давит под ребра! Он сунул руку и извлек из постели биллиардный шар. Некоторое время внимательно его разглядывал. Значит, это все было — черные чулки и красные туфельки. И тот, подползающий как ящер… Но не он, не Родионов! Он испытал некоторое облегчение от того, что с ним не случилось блудного греха. Впрочем, полной уверенности не было…
— Гриша! — позвал он, спустив ноги с кровати. — Где мы?
Гриша сбросил с себя одеяло и приподнялся.
— Привет, Паша! — отозвался он хрипло. — Там еще оставалось, спроси…
— Где мы? — повторил Родионов.
— Там, — он махнул рукой куда-то вдаль. — На базе.
— Что вчера-то было? — с тревогой спросил Павел и тут же горько усмехнулся: — Между прочим, Гриша, мне вот пришло на ум, что самый распространенный вопрос нынче не «Что делать?» и «Кто виноват?», а — «Что вчера было?»
По-видимому, расслышав их голоса, в дверь осторожно постучали.
— Открыто! — крикнул Гриша. — Ты, что ли, Серега?
В комнату вошел огненно-рыжий здоровяк в майке, толкая перед собою небольшой, накрытый салфеткою, столик на колесах.
— Гуляли? — спросил равнодушно и без интереса. — Через час Лохматый приедет, Григорий Федорович. У него стрелка с людьми Филина. Надо бы вам успеть собраться.
— Успеем, Серый, — заверил Гриша, сбрасывая со стола салфетку. — Давай с нами…
— Не могу, Григорий Федорович, служба. А так бы конечно, проблем нет.
— Лютый давно был? — спросил Гриша, наливая хрустальные рюмки.
— Лютый, Григорий Федорович, в бегах. Ему Мясники счетчик включили.
— Выкрутится, — спокойно заметил Гриша.
— Лютый, Григорий Федорович, всегда выкрутится, — согласился Серега, перетаптываясь и похрустывая суставами пальцев, разминая мышцы.
Родионов молча слушал непонятный для него разговор. Хотелось спросить про Лютого, но он понимал, что тут так не принято. Меньше говори, больше слушай, так, кажется, у них… Выпили по рюмке холодной водки, заели шоколадными конфетами. Язык не поворачивался спросить у Гриши про деньги. Надо было вчера, сожалел Родионов, теперь совсем неловко. И так я его должник, сколько вчера просадили, подумать страшно…
— Тебе куда, Паша? — осведомился Гриша Белый деловым тоном. — Могу подбросить по пути.
Время задушевных разговоров закончилось. Пашка хватил вторую рюмку, Гриша пить не стал.
— Трудный день, — объяснил он. — Сегодня подписываю с этими козлами договор. Они колеблются, боятся, сволочи… Пожалуй, зря я их сюда водил. Перетрусили еще больше. Но ничего, додушим. — пообещал он уверенно.
Родионов с отчаянья выпил еще одну рюмку.
— Серый, подсоби, — попросил между тем Гриша, пытаясь натянуть на себя какую-то толстую душегрейку без рукавов.
Серега подскочил, стал помогать.
— Что это? — поинтересовался Родионов.
— Бронежилет, — поводя плечами, пояснил Гриша. — Неудобный, зараза, но зато самый надежный. Время, Паш, непокойное…
Гриша Белый довез Павла до метро, протянул руку для прощания, но глядел уже отсутствующе. Мысли его были далеко.
— Бывай, Паша. Возникнет желание, заходи в любой час…
Пашка влился в родную толпу, тесно прижавшуюся к нему в вагоне. Свой среди своих, подумал он, глядя на скороходовские ботинки пенсионера, на хозяйственные сумки пожилой спокойной женщины, на школьника с брезентовым крепким рюкзачком. Посплю дома часок и буду жить дальше, решил он, авось жизнь сама куда-нибудь вынесет.
Глава 4
Беженцы
Он вышел из вагона на своей станции, встал на неутомимый эскалатор, поехал наверх. Было что-то утешительное в этом медленном подъеме из-под земли на свет Божий. Навстречу спускались в мраморную преисподнюю грустные люди, словно предчувствуя, что когда-нибудь придется проделать это уже по-настоящему, раз и навсегда. Для кого-нибудь из них это, может статься, уже и в самом деле была последняя, генеральная репетиция. Родионов скользил глазами по молчаливым, сосредоточенным, лицам, остро сознавая, что видит их в последний раз. Сколько же лиц человеческих перевидела земля за все эти пролетевшие века и тысячелетия. Где они теперь, в каких неведомых далях и пространствах?
Как-то Юрка Батраков, ворвавшись на кухню с бледными вдохновенными щеками, взмахнул исчерканным листком бумаги и, выдержав трагическую паузу, объявил во всеуслышание, что открыл наконец страшную тайну жизни и смерти. Полковник Кузьма Захарьевич Сухорук, находившийся за спиною у Юрки, весело подмигнул Родионову и постучал указательным пальцем по лбу. Однако, выслушав сбивчивые доводы Батракова, посерьезнел и даже заметил, что «да, факт заслуживает внимания…»
Юра высчитал, начиная от Адама и Евы, что в любой момент времени количество живущих на земле людей равно количеству уже умерших. Он назвал это «равновесием духа». Впрочем, факт этот оказался математически справедливым лишь при условии, когда в каждой семье рождается четверо детей. Был долгий спор о семьях бездетных и многодетных, о войнах и морах, но Родионову открытие Батракова очень понравилось, была в нем математическая красота. И вообще, математика всегда казалась Павлу самой мистической наукой, со всеми своими бесконечностями, уходящими за пределы космоса, иррациональными числами, бесконечно малыми дробями, когда предмет дробится и дробится, и нет конца этому дроблению, потому что всякую самую мелкую мелочь можно всегда умозрительно разделить на две половинки, а потом еще на две, и еще, и еще…
Бесконечность бесконечностью, думал Родионов, выходя на улицу, но где же, в конце концов, добыть эти бренные деньги? По крайней мере, дома-то их уж точно нет.
В горле было сухо, похмельное чувство скреблось и тревожило душу, а потому само собою вышло так, что Родионов по пути к дому машинально завернул налево в переулок, вспомнив, что где-то там находится пивная палатка, куда водил его однажды Юрка Батраков. Издалека было видно, что там довольно много народу, несмотря на будничный день. И Родионову захотелось хоть ненадолго смешаться с этим потерянным народом, раствориться в нем, найти еще более запутавшегося в жизни человека и, сопоставив в душевном разговоре судьбы, убедиться лишний раз, что всегда найдется человек, который несчастнее тебя самого. В том, что такой обездоленный человек там сыщется не было ни малейшего сомнения. Где же еще ему быть, как не в пивной?
Решив ограничиться только одной, ритуальной бутылкой пива, Родионов отошел от окошечка, оглядел многолюдное людское собрание, ища, куда бы пристроиться, к какому готовому разговору присоединиться.
