Андрей Остальский - КонтрЭволюция
Вдруг сказал:
— Хорошо, что ты сама это понимаешь. Мы уничтожим свою жизнь и потом ни себе, ни друг другу этого не простим.
Она не поверила своим ушам. Вскочила, как была, голая, уселась на стул. Сказала:
— Посмотри на меня.
Он повернул голову. Смотрел, но не видел. Впервые так.
— Ты шутишь, — прошептала.
Он только покачал головой. Снова отвернулся к стенке. Сказал как-то по-стариковски скрипуче:
— Наташенька, я знаю, тебе плохо. Но ты даже не представляешь, как мне самому больно. Это, возможно, самый трагический момент моей жизни. Но сделать ничего нельзя. Нельзя идти против неодолимой силы. У меня язык не поворачивается сказать это. Но нам придется расстаться.
Она встала, накинула халат. Пошла в ванную комнату — там у нее на стенке висел ящичек с лекарствами. Она высыпала все, что было во всех коробочках, не глядя — все равно глаза ничего ни видели. Высыпала — получилась полная ладонь всяких пилюль и таблеток. Ни секунды не колеблясь, ни над чем не задумываясь, она одним движением отправила их в рот. Взяла бутылку с какой-то косметической жидкостью, чтобы запить таблетки. Подумала: надо проглотить все это одним большим глотком. А потом пойти и залить коньяком. Тогда все получится.
5
Фофанов тоже вспоминал… Как она сворачивалась красиво калачиком — он называл это «котенком» — на бежевом диване, у себя в комнате на пятом этаже, в «хрущобе» в конце Ленинского проспекта. Он мог этим любоваться бесконечно. Это было самое прекрасное зрелище в мире. В ее убогой квартире и убогой комнате почему-то было во сто крат уютнее, чем в его цековской квартире на Кутузовском.
В последний их день он смотрел на нее и думал: ничего не видел красивее, и не увижу больше никогда.
Теперь же он стоял посреди Зала отдыха Политбюро и прокручивал это воспоминание в голове снова и снова. Как пленку в магнитофоне отматывал на начало и запускал снова. Чтобы только не дойти до следующего фрагмента записи — того, который вспоминать не следовало. Ни в коем случае не следовало! Столько лет он держал его под спудом, взаперти, под табличкой «доступ закрыт». А вот теперь, как он ни старался, все равно это случилось.
Он увидел — так ясно, будто это происходило накануне — ее лицо в ту ночь, после того, как она попыталась отравиться. В нем, в этом лице, не было ни кровинки. Уродливое, все перекошенное, белое и безжизненное. Ничего общего с красавицей Наташей, или так, смутное, ускользающее сходство с ней. И тело — мешок какой-то, а не тело. Тяжелое почему-то оно было, и от него разило ужасно — смесью косметики, коньяка и рвоты. Этот запах и это зрелище хранились в его памяти все эти годы, но он умел держать это воспоминание под замком, спрятав ключ от самого себя.
А теперь замок сломался, и Фофанов пытался бежать.
Бежать — потому что это воспоминание перечеркивало все другие — его память о другой Наташе, хорошенькой, жизнерадостной, полной энергии и силы. С которой ему так повезло. Но последняя зловонная картинка заслонила все остальные, все то, что в те три года с ним происходило, отрицало все самое счастливое, самое чудесное, что было в жизни Фофанова. В том числе все то необыкновенное, что случалось на этом чудесном, волшебном, нежном диване.
Теперь не хотел, а вспомнил, как он пытался промыть ей желудок после попытки отравления. Как ему пришлось-таки вызывать «Скорую помощь», а вслед за нею появился и милиционер. Удостоверение ЦК подействовало на него мгновенно, страж порядка стал вежлив и деликатен, но можно было не сомневаться — в анналы где надо и что надо попадет, эта история без последствий не останется.
И не осталась. Но каким-то чудом он вывернулся. Покровитель совершил это волшебство, и Фофанов с тех пор был перед ним в вечном долгу. Хотя в глубине души уже готовился к наказанию, считая, что его заслужил. А вместо этого, в тайном сговоре с покровителем, ловко врал и изворачивался. И какая-то возобладавшая в аппарате фракция захотела и смогла его отстоять. А лучше бы, думал иногда Фофанов, не отстояла. Он потом постыдным образом, втайне от всех, через посредников, справлялся о Наташином состоянии. О, какое было облегчение узнать, что она уцелела, что ее жизнь вне опасности. Правда, шок, амнезия, потеря воли к жизни, депрессия страшная… Но с этим знанием можно было как-то жить. Или так ему тогда казалось.
Поначалу он наивно надеялся, что до конца жизни ему останется хотя бы одна горькая сладость — закрыть на несколько секунд глаза и вообразить, как улыбается тайно от всех Наташе, той, прежней, счастливой и беззаботной Наташе, как он хихикает с ней вместе над этой смешной нелепой жизнью. Но у него отняли это утешение. А так хотелось выговорить громко, с наслаждением: Наташа. Наташа Шонина.
И вот теперь запрет был снят.
Софрончук с изумлением наблюдал, как член Политбюро нетвердо шагнул вперед и стал сгибать негнущиеся ноги. Неуклюже, нелепо, качаясь, хватаясь за край стола, рискуя упасть, он опускался на колени.
Наконец у него это получилось. Он стоял на коленях перед Наташей и простирал к ней руки, а она никак не реагировала на это. «Это было бы очень смешно, если бы не было так жутко», — подумал Софрончук, а Фофанов, не вставая с колен, подползал ближе, и Наташа не отступала, а лишь равнодушно наблюдала за тем, что он делает. Он дополз наконец, обнял ее за ноги, прижался щекой. Софрончук видел его бледное старое лицо, видел, как он разевает рот, что-то пытаясь сказать. Наконец стало слышно, что он повторяет запретное имя. Все громче и громче, так что все вокруг уже слышали его надтреснутый голос.
«Наташа, Наташенька, Натушечка!» — шептал он, слегка раскачиваясь в такт на коленях. А она стояла совершенно неподвижно. Не пыталась вырваться или как-то помешать Фофанову. Но смотрела на него сверху вниз, вроде бы совершенно невозмутимо. Как будто готова была, так уж и быть, потерпеть чуть-чуть. Может быть, боялась причинить ему вред резким движением. Так индус старается не убить случайно докучливую муху, хотя ее приставания не доставляют ему радости. Но и поощрить Фофанова хоть как-то, откликнуться на эту демонстрацию унижения и покаяния она не хотела. Или не могла.
Софрончук жадно смотрел ей в лицо, пытаясь понять, что происходит в ее голове. Но не смог отгадать загадки.
В таком вот положении их и застали члены президиума Международного совещания, выходившие со сцены по поводу объявленного перерыва. Впереди шел Генеральный. Увидев Фофанова и Наташу, он резко остановился. Несколько секунд с явным отвращением смотрел на них. Повернувшись к оказавшемуся вдруг рядом Ульянову, сказал негромко: «К сожалению, вы оказались правы». И как-то криво мотнул головой, точно давая сигнал к началу военной операции.
Так оно, видимо, и было, потому что из незаметных дверей в боковых стенах тут же появились спортивного вида ребята, все в одинаковых грубовато скроенных костюмах, в белых рубашках и темных галстуках. И даже лица и квадратные затылки их казались совершенно одинаковыми, точно это были биороботы, а не люди. Софрончуку они были совершенно незнакомы. Он не видел их никогда в жизни. «Спецотдел!» — мелькнуло у него голове. В мгновение ока окружили они со всех сторон Фофанова и Наташу, оттеснив, отрезав от них Софрончука и других стоявших близко людей и образовав плотную живую массу, похожую на какое-то диковинное животное или гигантскую многоножку. Животное это дернулось вправо, дернулось влево и побежало-покатилось к выходу из зала. Две-три секунды всего — и вот все они исчезли: и молодцеватые спецотдельщики, и Фофанов, и Наташа. Будто никого из них и не было здесь никогда.
Входившие в этот момент в зал со сцены главы иностранных делегаций, кажется, ничего странного не успели заметить. Они растекались по залу, выстраивались по заранее согласованной схеме вокруг столов с дивной едой. Начинался фуршет. Генеральный готовился сказать спич.
Софрончук не верил своим глазам. Не приснилась ли ему вся психоделическая сцена? Все вокруг теперь выглядело привычно, прилично, все шло по ранжиру и протоколу. Он бы не удивился, если бы увидел сейчас рядом с главным столом, по правую руку от Генерального, товарища Фофанова.
Но нет, никакого Фофанова. Его место занял Попов. Софрончук сбросил с себя оцепенение. Быстро подошел к жавшемуся к стеночке Ульянову. Сказал:
— Мы так не договаривались. Где Наташа?
Ульянов посмотрел на него равнодушно, буркнул:
— Отвянь. Не до тебя.
— Что значит «отвянь»? Мы договорились о другом совершенно. Ты обещал.
— Я сказал, отвянь. А то и тебя заметем…
Теперь голос у Ульянова окреп, звучал злобно-свирепо. Софрончук понял: еще одно слово, и его действительно «заметут». Произойдет нечто непоправимое. А от этого будет только хуже. Всем, кто был дорог Софрончуку, включая его самого.
