Ромен Гари - Европа
— Ну, я не утверждаю, что то, что я испытываю к нему, можно назвать полным безразличием. Прежде всего, он не лишен некоторого обаяния и ума. Он пропитан культурой. Настоящий европеец. Да, я признаю… Боже! Какая ерунда… — Она рассмеялась, чтобы скрыть свою неискренность и еще это странное чувство, эту нежность, которая душила ее… — Да, признаю, что испытываю к этому человеку огромной культуры какую-то — как бы это сказать? — тягу. Мне немного трудно определиться в своих чувствах, они несколько неясные, но мне кажется, я могу узнать в них что-то вроде привязанности… Странно. Обычно, это не в нашем жанре.
«Получи, — пронеслась в мозгу у Эрики дикая мысль, — получи, только успокойся…»
Мальвина заткнула соловья и поставила свой бокал на поднос. Лицо ее немного расслабилось, и черты потеряли прежнюю жесткость: то ли это были последствия усталости, то ли — переживаний, которые немного их смягчили.
— Думаю, настало время сказать тебе правду, дочка. Так будет более осмотрительно. Я понимаю природу тех чувств, что ты испытываешь к этому человеку. Все это прискорбно, но вполне естественно. Он обаятелен, обольстителен. Именно поэтому будет лучше, если я тебя спрячу, потому что и я, несмотря на все, что было, признаю существование неких запретов… границ, которые нельзя пересекать… Так что вот…
LIX
Дантес в этот момент находился в библиотеке: всю прислугу он распустил по домам — он начинал всех в чем-то подозревать. Сейчас он, как ему казалось, уже был убежден, что Жард также сыграл в этом деле какую-то малодостойную роль: хотя репутация его как врача и ставила его вне всяких подозрений, но именно это привилегированное положение делало его еще более опасным, обеспечивая ему безнаказанность. Приступы, которые вновь начинали одолевать Дантеса, вполне могли быть вызваны теми лекарствами, что прописал ему Жард, действуя в интересах Мальвины. Кроме того, со временем Дантес все больше убеждался, что среди врачей, специализирующихся на психиатрии, было немало тех, кого с полной уверенностью можно было признать душевнобольными: мучимые неясными предчувствиями и страхами, они выбирали профессию, которая могла бы скрыть их собственные болезненные отклонения.
Его пальцы изучающе скользили по кинжалам, вывешенным вдоль стены над шкафом с разными пузырьками, когда Дантес услышал у себя за спиной тихое покашливание, одно из тех, которым обычно стараются привлечь внимание. Торговец вразнос, обвешанный драгоценностями и «медалями, специально освященными Его Святейшеством Папой Павлом VI», неподвижно стоял перед дверью, которую он только что закрыл, и внимательно смотрел на Дантеса, странно улыбаясь: левый уголок губ вытянулся до середины щеки, еще более подчеркивая ту фальшь, которая и без того с избытком присутствовала в выражении этого любопытного лица. Он отставил в сторону свой лоток: было совершенно очевидно, что вовсе не надежда что-либо продать заставила его вернуться на виллу. Он показался Дантесу зловещим, вероятно, просто-напросто потому, что его нелепый наряд поражал своей неуместностью среди столь благородной и старинной обстановки: черная шляпа-котелок, майка, выглядывавшая из-под зимнего пальто, глаза навыкате, как бильярдные шары, под очень тонкими бровями, разлетевшимися над хищным носом, который выдавался вперед и служил скорее не органом обоняния, а неким инструментом осторожного разведывания и почти собачьего нюха. Все это сглаживалось скособоченной улыбкой, открывавшей с одной стороны рта золотую коронку, а с другой — струйку тягучей слюны… Было в этом человеке что-то очень неприятное и угрожающее, как и во всем, что является и естественным и отталкивающим одновременно. В отличие от того, как он вел себя при первом своем появлении, он на этот раз держался уверенно и даже вызывающе. Он захлопнул дверь, как будто не сомневался, что будет хорошо принят и останется здесь на некоторое время.
— Кто вы и что вам угодно? — спросил Дантес с тем большей неприязнью, что непрошеный гость застал его в ту самую минуту, когда дипломат барахтался в силках темного заговора, пытаясь хладнокровно разобраться в этом запутанном клубке.
Незнакомец сделал шаг вперед, и посол заметил, не без некоторого опасения, что незваный гость даже не соизволил снять шляпу. Такое пренебрежение вполне могло служить доказательством того, что у него были веские причины не сомневаться в себе.
— Время, ах, это время! — воскликнул посетитель, закатив к потолку свои бильярдные шары, отчего стали видны белки его глаз, оказавшиеся, впрочем, желтыми. — Просто дьявол! Его опустошительные лавины мешают порой лучшим друзьям узнать друг друга… Нитрати, Джулио Амедео Нитрати… Ваш несчастливый противник, также добивавшийся милости нашей дорогой Мальвины фон Лейден… Remember?[58]
Дантес задыхался. Он начинал узнавать под восковой маской с синеватыми отливами, которую мало-помалу накладывало время, чтобы скрыть под ней черты этого человека, который уже как-то приходил к нему в Межсоюзнический клуб, чтобы вынудить его порвать с Мальвиной. Да, ни малейшего сомнения: перед ним действительно стоял Джулио Амедео Нитрати. Дантес был тем более ошеломлен, вновь увидев его у себя, что человека этого считали погибшим, точнее убитым: Дантес вроде что-то слышал, что якобы его тело выловили в одном из каналов Венеции, но он не утонул, а был отравлен.
— Чего вы, собственно, от меня хотите?
— Прежде всего…
Нитрати подошел к столику для игры в вист, на котором лежали карты, взял бутылку портвейна и налил себе рюмку. Выпив, он смачно прищелкнул языком, выражая этим свое одобрение знатока.
— Я недавно предлагал вам некие документы, которые готов уступить за скромную сумму, — произнес он и сделал последний глоток. — Я знаю, до какой степени вас беспокоит и занимает все, что касается Европы… Некоторые обстоятельства, они не столь важны, позволяют мне, полагаю, просветить вас… Копии, прошу прощения, не лучше… Работал любитель…
Он протянул Дантесу объемную пачку фотографий. Первой реакцией посла было тут же вернуть их, так как от столь омерзительного субъекта можно было ожидать одних только подлостей, клеветы или шантажа. Но рука уже была протянута. Он помедлил еще мгновение, и это колебание было последним и наивысшим усилием Барона, чтобы выиграть партию. Барон, который в совершенстве владел тем искусством, которое англичане довели до идеала, чтобы передать его остальным, и которое называлось «уметь проигрывать», приготовился собирать чемоданы. Точнее говоря, он начал стираться из поля зрения. Он принялся за дело с осторожностью, чтобы не вызывать подозрений у тех, кто давал ему кров, ведь он рассчитывал исчезнуть таким способом, чтобы сохранить видимость таинственности, которая, конечно, еще очень понадобится этому страннику звезд в других обстоятельствах, для грядущих творений.
Граф де Сен-Жермен находился в этот момент всего в нескольких минутах от виллы «Италия», по крайней мере он верил, что это так. К несчастью, столь дальний переезд, который ему нужно было совершить, несколько исказил его чувство времени и пространства, и он прибыл с небольшим опозданием, что, впрочем, ничего не изменило, так как он прекрасно разбирался во всех тех приемах, которыми пользуется Судьба, чтобы заставить людей страдать — это помогало прочувствовать всю красоту драмы. Судьба всегда мнила себя художественной натурой и мнила себя создателем греческой трагедии — так вот, он слишком хорошо знал Судьбу, чтобы не понимать, что вся его безоглядная устремленность на выручку Дантесу и Эрике всего лишь проделка того, кто всеми ими управляет и только оттягивает удовольствие, делая вид, что не знает, чем все это кончится.
LX
Положив обе руки на подлокотники кресла, Мальвина смотрела на свою дочь. Точнее — и это было последнее наблюдение, которое сделал Барон, прежде чем улизнуть, — она ее оценивала…
— Я все не решалась, но ты ведь знаешь, я немного опасаюсь твоей горячности, моя девочка, — сказала Мальвина. — Но вот теперь я хочу расставить все точки над i, чтобы не доводить до драмы. Не могу сказать, что у меня много предрассудков, но все же есть некоторые вещи… Словом, я была беременна от Дантеса, когда произошла авария, и надо признать, случай подвернулся как нельзя более кстати. Из-за него я стала калекой, а он меня беспардонно бросил… Я знала, что и это еще не все. Будучи человеком светским, он мог бы без труда свыкнуться с этим, не изводя себя угрызениями. Но когда он узнал, что авария стоила жизни ребенку, которого я носила… Думаю, именно с этих пор что-то надломилось у него в душе или, скорее, в его «психике», как сейчас принято говорить… забавно. Он попытался схоронить это все во мраке забвения, но мысль о том, что он убил собственного ребенка, подтачивала его с каждым днем все больше… На самом деле он ведь очень старомоден…
