Чарльз Сноу - Коридоры власти
Будь мы с Луфкином наедине (а я-то знаю его куда дольше, чем остальные присутствующие), я бы не удержался, проанализировал бы сию загадочную сентенцию. Интересно, как бы Луфкин отреагировал, если бы «подчиненный» поймал его на слове — и зарезервировал квартирку на выходные?
— Мои личные нужды, — продолжал Луфкин, — крайне просты. Я удовлетворился бы комнаткой с газовой плиткой.
Самое досадное, что так оно и есть.
Луфкину хватило бы и пары тостов с маслом — гостей его ждал роскошный ужин. Столовая, благодаря очередному необъяснимому распоряжению, была освещена даже чересчур ярко и вообще являлась единственной уютной комнатой. Над нашими головами полыхали люстры. Стол изобиловал живыми цветами. Бокалы, фужеры и рюмки стояли рядами, свет вспыхивал в них с ритмичной очередностью, будто они непрестанно рассчитывались на «первый-второй».
С хозяйского места Луфкин, всегда ограничивающийся одним бокалом виски с содовой, не без удовольствия наблюдал, как льются рекою херес, рейнвейн, кларет и шампанское. Худощавый, моложавый, коротко стриженный и до сих пор не поседевший, он вел себя как зритель и одновременно режиссер хорошо поставленного действа под названием «ужин». Речами себя не утруждал — правда, время от времени обращался к моей Маргарет бесцеремонно и в то же время заговорщицки. Он всегда любил женское общество. Львиную долю времени Луфкин проводит в обществе мужском, но, поскольку сам он строптив, с мужчинами ему неуютно. Уже подали вторую перемену блюд, когда Луфкин дозрел до обращения к гостям. Собрат-магнат помянул Роджера Квейфа и законопроект. Министры напряглись лицами, стали слушать; я тоже слушал. Луфкин ел фазана; не доев на три четверти, давно положил нож и вилку, откинулся на стуле — и вдруг вступил в разговор.
Резким, металлическим своим голосом он спросил:
— Что-что вы там говорили?
— Я говорил, наши деловые круги недовольны грядущими переменами в долгосрочной перспективе.
— Что конкретно им известно? — с презрением продолжал Луфкин.
— Есть мнение, что Квейф угробит авиационную промышленность.
— Бред, — отрезал Луфкин. Поймал мой взгляд.
До такой степени даже Луфкин без веских причин не грубит. Закралось подозрение, что мы нынче не просто так званы.
— Мнение ни на чем не основано, — произнес Луфкин тоном, приберегаемым для последнего слова. Но все-таки снизошел до объяснений. — Не важно, что произойдет — останется Квейф или будет смещен, останетесь ли вы, джентльмены, — Луфкин усмехнулся в сторону министров, — или вас на следующих выборах вышвырнут, — в этой стране места хватит максимум для двух предприятий авиационной промышленности. И весьма велика вероятность, что названная мною цифра завышена на пятьдесят процентов.
— Вы имеете в виду, в игре должно остаться только ваше предприятие? — блеснул интуицией собрат-магнат.
Никто менее Луфкина не боится предвзятых суждений, никто не спит спокойнее под сенью монопольного договора, никто столь решительно не отметает вопроса о совпадении собственных интересов с интересами государственными.
— Эффективное предприятие, — сообщил Луфкин, — должно быть готово пользоваться любой возможностью. Мое предприятие всегда готово.
Прозвучало как намек. Луфкин снова, ни на кого конкретно не глядя, умудрился встретиться со мной глазами.
— Кстати, замечу, — обратился он непосредственно ко мне, — я на сто процентов за Квейфа. Полагаю, вы скоро поймете, — теперь его слова были адресованы министрам, — что эти люди, — (под «этими людьми» Луфкин разумеет всех, кто ему не по нраву), — не причина, чтобы Квейф не справился. Конечно, никто никогда с этим делом не справлялся. При вашей системе попробуй справься. Но Квейф — единственный, кто не вовсе безнадежен. Учтите данный факт.
Сей, по мнению Луфкина, щедрейшей похвалой завершилась луфкинская речь. Но не луфкинский ужин.
Дамы вышли, Маргарет — с видом приговоренной. Она не утрировала: Луфкин имеет привычку два часа поить мужчин портвейном, а женщины должны томиться в ожидании. («Ты ведь не станешь думать, будто я светскую беседу поддержать не умею? — спросила Маргарет после одного такого ужина. — Просто нынче я раза три-четыре не знала, что сказать. Мы обсуждали детей, потом нерадивую прислугу, потом — чистку ювелирных изделий. Твоей жене, милый, сильно не хватает эрудиции. Купишь мне тиару, чтобы на следующем приеме я не молчала как рыба?») Нынче вечером Луфкин дважды пустил декантер по кругу и сообщил как факт самоочевидный:
— По-моему, сегрегация по половому признаку — анахронизм.
Министры, магнат, заместитель канцлера, президент Королевского общества уже выходили в гостиную, и вдруг Луфкин резко окликнул меня:
— Льюис, погодите. Есть разговор.
Я уселся. Луфкин отодвинул вазу с цветами, чтобы не мешала смотреть в упор.
На прелюдии размениваться не стал, сразу перешел к делу:
— Слышали, что я говорил про Квейфа?
— Слышал, и благодарен вам.
— Это вопрос здравого смысла, а не благодарности.
Да, подумал я, с Луфкином по-прежнему непросто общаться.
— Если не возражаете, я бы передал Квейфу ваши слова. Моральная поддержка ему сейчас не повредит.
— Не возражаю. Напротив: настаиваю.
— Отлично.
— Мои высказывания о том или ином субъекте в зависимости от места и окружения не меняются.
Как и прочие заявления Луфкина о себе, это конкретное было чистая правда.
Луфкин буравил меня своими глубоко посаженными глазками.
— Дело не в этом.
— А в чем?
— Я их не поэтому услал.
Повисло молчание — так бывает на переговорах. Через секунду Луфкин тоном человека, уставшего повторять прописные истины, изрек:
— Ваш Квейф — идиот.
Я молчал. Смотрел, как мне казалось, нейтральным взглядом. Мое молчание Луфкин счет согласием, удовлетворенно улыбнулся.
— Должен вам заметить, мне об этой его женщине известно. Идиот, как есть идиот. Ваше мнение о нравственности Квейфа меня не волнует. Нормальный мужчина, когда замахивается на великое, не станет романов крутить.
Луфкин редко упускал случай пройтись насчет современной морали, но теперь говорил менее обобщенно. Я продолжал молчать и выражения лица не поменял.
Луфкин снова улыбнулся.
— Есть сведения, что наш знакомец Худ намерен обо всем сообщить жене Квейфа. А заодно и родственникам Смита. Когда? Да когда ему вздумается. А более подходящий случай трудно представить.
Я был потрясен. Я отразил потрясение на лице. Сколько уже с Луфкином общаюсь, а все к нему не привыкну. Я знал, разумеется, что Луфкин, точно паук, сидит в центре развед-паутины; что интересы бизнеса удачно не противоречат его природной любознательности; что «свои люди» в клювах несут Луфкину как слухи, так и факты. Однако данное заявление поистине наводило на мысли о пророках. Я смотрел на Луфкина, как, пожалуй, моя же тетушка могла бы смотреть на группу спиритов, которым сеанс удался. Луфкинская улыбка стала торжествующей.
Позднее я прикинул, что мистики-то как раз тут не много. В конце концов, Худ работает на луфкинского конкурента. Возможно, имеет место некий взаимный шпионаж, а также личные связи на всех уровнях. Не удивлюсь, если Худ пьет пиво, а то и близко дружит с каким-нибудь луфкинским подчиненным.
— Источник надежный, — сказал Луфкин.
— Похоже на то, — кивнул я.
— Ему, — продолжал Луфкин, — надо наделе сконцентрироваться. Не знаю, да и не хочу знать, как его жена отреагирует. А нам в нашем положении только министерского адюльтера и не хватало.
Луфкин — сильный союзник. Выживание Роджера на политической сцене изначально было в его интересах. Однако он говорил с непривычной симпатией, с участием почти дружеским. Раз или два за все время знакомства я наблюдал, как Луфкин сбрасывает панцирь и кажет нечто, до любви к ближнему, конечно, недотягивающее, но могущее быть расценено как беспокойство о ближнем. Оба раза дело касалось проблем этого ближнего с женой и детьми. О браке самого Луфкина сведения самые скудные. Его жена давно живет за городом; говорят, у нее не все в порядке с психикой. Возможно, имеют место любовницы, но ведь Луфкину нет равных в управлении персоналом, а значит, о наличии или отсутствии любовниц известно станет в лучшем случае после его смерти.
Я получил четкие инструкции. Предупредить Роджера, потом присматривать за ним. Я выказал понятливость, и Луфкин поспешил свернуть наше маленькое совещание и заняться гостями. Я успел спросить насчет Худа:
— Он только пешка? Кто за ним стоит?
— В случайности не верю, — отрезал Луфкин.
— А сам Худ — он что, одержимый?
— Меня состояние его психики не интересует. Равно как и мотивы. А вот как он в очереди за бесплатным супом стоит, я бы с удовольствием посмотрел.
