Дэвид Николс - Мы
– Что, черт возьми, здесь происходит?! – спросил, нет, заорал я.
Наконец-то меня заметили.
– Мы делаем рождественские открытки! – все еще продолжая улыбаться, ответила Конни. – Посмотри! Правда, красиво? – Она подняла вверх одно из творений Алби – и на пол обрушился золотой и серебряный дождь. – Твой сын настоящий художник!
– Погляди! Погляди, что ты делаешь! Это ведь теперь будет повсюду. Конни, ради всего святого! – И я, бросив портфель, направился к раковине намочить тряпку. – Неужели так трудно сперва подложить газету?!
– Дуглас, это же блестки, – натужно рассмеялась Конни. – Потому что скоро Рождество.
– А мне теперь придется до июля выковыривать их из еды и счищать с одежды! Ты только погляди на эту краску! Краска и клей на столе. Интересно, они смываются? Нет, дурацкий вопрос, конечно нет, не смываются… – И я швырнул тряпку на пол. – Погляди! Погляди! Теперь у меня все руки в этом! – Я поднес руки к свету, чтобы продемонстрировать, как ярко они сверкают. – И мне теперь придется в таком виде идти на совещание. А мне надо делать презентации! Ты только погляди! Разве можно воспринимать меня всерьез, если я с головы до ног покрыт этими проклятыми…
Мой сын сидел с опущенными глазами, наморщив лоб и надув губы. Ну вот, мой дорогой мальчик, тебе будет что вспомнить.
– Эгг, пожалуйста, уйди в другую комнату.
Он неловко сполз со стула:
– Прости, папа.
– Мне понравилась твоя рождественская открытка! – крикнул я ему вдогонку, но было уже слишком поздно.
Мы с Конни остались одни.
– Да, нечего сказать, в последнее время ты и впрямь «научился» радоваться жизни, разве нет? – сказала Конни.
Но я еще не созрел для извинений, и последующая схватка, временами переходившая в перепалку и продолжавшаяся все оставшиеся дни и недели до Рождества, была настолько неприятной и болезненной для меня, что и вспоминать не хочется. Блестки, как я и предвидел, оказались вездесущи: они были на одежде, на волосах, на кухонной мебели; они ярко сверкали, когда я ел в темноте и в одиночестве свой скромный завтрак, потому что до самого Рождества мы практически не разговаривали, только ссорились и обменивались колкостями.
Если моя собственная мать хоть когда-либо замечала, что я кривлю лицо, дуюсь или фыркаю, она обычно говорила: «Коли переменится ветер, ты на всю жизнь таким и останешься». В то время я относился к ее словам весьма скептично, но с годами скепсис постепенно исчезал. Мое каждодневное лицо, которое я предъявлял остальным или видел в зеркале, оставаясь один, стало застывшим и бесчувственным, и мне оно больше не нравилось.
145. Рождество
Этот день мы всегда проводили у родителей Конни – шумное, буйное и пьяное мероприятие; их крошечный домик с террасой заполоняло дикое количество племянников и племянниц, дядей и тетей, причем и киприотов, и лондонцев, а также лондонских киприотов, ну и, конечно, детей, которых с каждым разом становилось больше; все смеялись, шутили и спорили в прокуренной комнате с орущим телевизором. А затем устраивались нелепые танцы, четыре поколения дружно втаптывали в пол ореховую скорлупу и конфеты «Куолити-стрит». Однако вечеринки эти, поначалу казавшиеся мне глотком свежего воздуха по сравнению со сдержанными и чопорными рождественскими праздниками моего детства, после смерти моих родителей стали наводить на меня уныние. Я был здесь чужим, пожилым сиротой, придатком к чужой семье, а из-за разлада с женой еще больше погружался в уныние. Дома меня ждал портфель со срочными бумагами, – может, мне удастся улизнуть пораньше и поработать? Нет, мне только лимонад. Нет, спасибо, я не курю. И нет, спасибо, я не танцую конгу.
Конечно, Алби там нравилось – нравилось потягивать втихаря тягучие коктейли, флиртовать с кузинами и танцевать, сидя на плечах у дядюшек, а что касается меня, то я просто сидел, смотрел и ждал. Так вот, мы вернулись домой после полуночи, Алби уснул на заднем сиденье, и мне пришлось нести его на руках в нашу квартирку на самой верхотуре – последний год, когда я еще был способен на такие подвиги, – и я буквально рухнул вместе с ним на нашу супружескую кровать. Мы, все трое, лежали рядышком, слишком усталые, чтобы раздеться, я ощущал на щеке горячее и сладкое дыхание сына.
– Ты чувствуешь себя несчастным? – спросила Конни.
– Нет. Нет, просто слегка захандрил. – Опять это дурацкое слово.
– Быть может, нам стоит кое-что изменить.
– Что именно изменить? – поинтересовался я.
– Возможно, стоит сменить обстановку. Чтобы ты постоянно не чувствовал себя таким усталым.
– Ты хочешь сказать, уехать из Лондона?
– Если это поможет. Найдем домик где-нибудь в деревне, откуда ты смог бы ездить на работу на машине. Где-нибудь, где есть поблизости хорошая государственная школа. Ну, что скажешь?
Что я мог сказать? Положа руку на сердце, я разлюбил город. Он стал для нас чужим. Мне не нравилось объяснять Алби, почему к перилам привязывают букеты цветов, или по пути в магазин, субботним утром, советовать ему смотреть под ноги, чтобы не вляпаться в лужицы рвоты. Мне осточертели дорожные работы и строительные площадки – это когда-нибудь кончится?! Почему нельзя оставить все как есть? Когда по вечерам я возвращался домой, город казался мне неспокойным и опасным местом; по выходе из метро я непроизвольно усиливал хватку на ручке портфеля и еще крепче сжимал в кулаке ключи. Я все острее и болезненнее реагировал на каждое завывание полицейской сирены, на каждую террористическую угрозу. О да, конечно, были еще и великое искусство, и прекрасный театр, но когда, интересно, Конни последний раз ходила в театр?
Возможно, деревня станет решением всех наших проблем. Возможно, все это сантименты, но Алби будет полезно узнать, что, кроме сорок и голубей, есть и другие виды птиц. Когда моя мать в детстве водила меня на прогулки, она обычно перечисляла мне названия трав, цветов, деревьев и птиц, попадавшихся нам на пути: Quercus robur – дуб, Troglodytes troglodytes – крапивник. С этими прогулками связаны мои самые теплые воспоминания о ней, и даже сейчас, если меня случайно спросят, я смогу вспомнить латинское название большинства распространенных в Англии птиц. Но знания Алби о природе основаны на экскурсиях на городскую ферму, а о смене сезонов он судит по работе центрального отопления. Возможно, жизнь в деревне сделает его менее угрюмым и замкнутым и он перестанет на меня обижаться. Я представил, как он лихо катит на велосипеде с рыболовным сачком и справочником юного натуралиста, разрумянившийся, всклокоченный, а затем возвращается уже в сумерках, с банкой, набитой колюшкой, на руле, ведь именно о таком детстве я когда-то мечтал. Начинающий биолог; еще не естественные науки, но уже хорошее начало.
А вот представить Конни за пределами Лондона было куда труднее. Она родилась здесь, училась и работала здесь. Здесь мы встретились и влюбились друг в друга, здесь растили Алби. Лондон выматывал и сводил меня с ума, но у Конни все было связано с этим городом: пабы, бары и рестораны, фойе театров, городские парки, верхние этажи двухэтажных автобусов номер 22, номер 55 и номер 38. Не то чтобы она не любила деревню, но даже в корнуоллских пещерах или на йоркширской вересковой пустоши она, казалось, была готова поднять руку, чтобы поймать такси.
– Ну, что скажешь? – спросила Конни.
– Прости, но я как раз пытаюсь представить тебя в поле промозглым февральским днем.
– Угу, я тоже. – Она закрыла глаза. – Довольно сложно, да?
– А как насчет твоей работы?
– Что ж, поменяемся местами. Теперь я буду ездить на работу из пригорода. Если понадобится, заночую у Фрэн. Как-нибудь разберемся. Самое главное сейчас – понять, станешь ли ты счастливее? – И, не дождавшись моего ответа, Конни продолжила: – Мне кажется, да. Я хочу сказать, да, счастливее или хотя бы не таким измученным. А если тебе будет лучше, то и нам тоже. В отдаленной перспективе. – (Алби беспокойно заворочался во сне и прижался к своей маме.) – Я бы хотела, чтобы ты снова был счастлив. А если это означает другую жизнь в другом городе… деревне…
– Ладно. Давай подумаем.
– Хорошо. – Она закрыла глаза.
– Я люблю тебя, Конни. И ты это знаешь.
– Знаю. Счастливого Рождества, дорогой.
– И тебе счастливого Рождества.
146. Чудо воздушного путешествия
Мадрид в августе: зной и пылюга. Когда в полдень я летел над равнинами Центральной Испании и смотрел из иллюминатора вниз, то море, похоже, еще никогда не было так далеко от меня.
На фоне неразберихи последних нескольких дней путешествие в Испанию протекало на удивление гладко: поезд в 07:32 из Сиены доставил меня во Флоренцию меньше чем за девяносто минут; медленная, но приятная поездка мимо бескрайних виноградников и zone industriale, причем я получил двойное удовольствие, поскольку съел отличный сэндвич, давясь и чавкая, словно троглодит, а затем, так сказать, не отходя от кассы, банан, яблоко, чудесный апельсин; его сладкий сок тек прямо по подбородку. Немытый, небритый, с липкими щеками и подбородком, я сидел скрючившись в углу и производил, насколько я понимаю, несколько диковатое впечатление. Естественно, пассажиры, ехавшие на работу и севшие в Эмполи, смотрели на меня настороженно. Но я отвечал им тем же. А чего, собственно, мне было бояться? Меня, точно выпущенного из тюрьмы заключенного, пьянил воздух свободы; я откинулся на спинку сиденья и принялся мечтать о горячей ванне, новых бритвенных лезвиях, чистых белых простынях и т. д.
