Ибрагим Аль-Куни - Бесы пустыни
Тут Идкиран придвинулся поближе к вождю и просил, пристально глядя ему в глаза:
— Знаешь ты, что сделал прорицатель, когда отчаялся?
Ответа он не ждал, глаза его сузились, так что шейх подумал, будто он смежил веки, однако уголок его правого глаза блеснул огоньком в свете луны, и он закончил:
— Выбрал самую высокую гору, возвышающуюся над вади реки Коко, и бросился оттуда в реку. И с тех пор пропал.
Адда принялся готовить вторую перемену чаю. На востоке еще продолжался бой барабанов, раздавались крики и исступленные вопли. Шейху тем не менее удалось уловить в этом гаме тонкие звуки амзада.
Чужеземец неожиданно издал приглушенный смех, затем помолчал немного и сказал:
— Я прошу нашего достопочтенного вождя не испортить обо мне мнения и не подумать, будто я намереваюсь взобраться на уступы Идинана и совершить глупость…
Не переставая помешивать чайную заварку, вождь холодно бросил в ответ:
— Знаю я, что прорицатели этим не занимаются. Настоящий ясновидец никогда такого не сделает.
— А откуда тебе знать, что влюбленный ясновидец был не настоящим?
— С твоих же слов. По твоему же тону. Ты не осмелился бы выдавать себя за принадлежащего к племенам кочевников, если бы не научился читать голоса.
— Ха-ха-ха! Я слышу самый древний голос в Сахаре. Я слышу Анги, который пришел к нам в наследство, высеченный на камнях и скалах. Я признаю, что он был фальшивым прорицателем, он вовсе не был ясновидцем. Он — каменотес, высекающий фигуры на скалах. Он — сахарский наш скульптор, влюбленный в природу, потому что он никогда не смог бы писать на камне, если бы не был влюблен с рождения, даже с самого зачатия своего. Интересно, что он не влюблялся в земных наших женщин, потому что не видел и не хотел их видеть вовсе. Он был влюблен в райских гурий, которые по его разумению жить могут только в Вау. В свою каменную невесту он излил всю свою тоску, свою печаль и страсть к небесным гуриям из сказаний и мифов, он забыл, отдавшись всецело своему труду, что красавица эта есть жертва небесная, дабы оплодотворить безводную пустыню и вернуть поток в мертвое вади.
— Полагаю я, что мой гость тоже забыл о своей миссии, с которой он отправился в Аир, и поддался любви к принцессе?
Чужеземец вновь рассмеялся. Он опустил вниз верхнюю полоску своего лисама, надвинув ее на глаза, и подтянул вверх его нижнюю часть, поверх носа, так что лисам полностью скрыл его лицо.
— Ха-ха, — пробормотал он. — Что же это заставляет тебя так думать?
— Ты сам сказал. Ты ведь сказал: «Случилось со мной то, что случилось с влюбленным в каменную невесту…»
— Кхе-кхе… Признаюсь, память у нашего шейха крепкая… Но не значит ли это, что я тоже лукавый, если поведал тебе, что я — прорицатель, а?
— Я не говорил, что все истинные пророки-ясновидцы не могут любить. Я лишь сказал, что глупостей они не совершают…
— Значит, не думаешь, что мужчина, если влюбится, непременно глупость совершит, любой мужчина, будь он и ясновидец?
— Любой мужчина — точно. Но не ясновидец!
— Не остается мне ничего, кроме как склониться в признательности перед тобой за такое высокое мнение о нашем племени. Значит, не следует мне попадать в трудное положение с любовью, если хотел бы я откреститься от глупостей и обрести доверие нашего вождя.
— Чтобы обрести мое доверие совсем не обязательно сторониться любви.
— Ну, а если доложу я тебе убедительно, что всякая влюбленность непременно заканчивается совершением какой-нибудь глупости, что ты на это скажешь?
Вождь поставил чайный сосуд вновь на остывающие угли и неуверенно произнес:
— Признаюсь, это — жестокое убеждение.
— Верно, жестокое. Но оно — истина. Думаю, не ошибусь, если скажу, что это наше убеждение внушает нам сама жизнь сахарцев, включая и личный опыт самого вождя Адды.
Шейх взглянул на собеседника в изумлении, но обнаружил, что глаза прорицателя все так же спрятаны за тканью лисама. Хитро плетет. Идкиран поступает так, прибегая к уловке: видеть реакцию собеседника на его слова и сделать выражение своих глаз для него недоступным: просто товарищеская беседа, никакого тебе стеснения.
Вождь на это не сказал ничего.
А гость снова вернулся к разговору о принцессе:
— Признаюсь, я поехал за ней следом не только в угоду Аманаю…
Тут он опять умолк, и вождь продолжал ожидать дальнейшего признания, но прорицатель ушел в сторону:
— Но именно ради блага земли, чтобы избавить Томбукту от коварства пыли. Отвечая на тайный старинный зов, который обратили к нам предки в годы изгнания из джунглей. Об этой тайне знают только изгнанники. Ты вкусил изгнание, и это дает мне право не стесняться и говорить тебе все про этот загадочный зов. Когда живешь вдали, единой надеждой встретиться вновь со своей любимой, которую зовут родина, ты чувствуешь, что обязан исполнить некий обет перед ней — долг сокровенный и священный. Может, это зов первозачатья? Или это святое желание оплатить стоимость пригоршни праха, которую дыхание творца всего сущего сделало вообще бесценной? В чем смысл жизни живущего, как не в том, чтобы оплатить долг, который Создатель вручил в руки земле — той, которую попирает ногами живущий ежедневно и ежечасно? Этот зов превращает трусов в героев, которые бесстрашно бросают себя на гибель, на самопожертвование, он заставляет людей обнаженной грудью противостоять врагу, отдать долг земле, оросить ее пять своей кровью.
Посетитель жадно, по-мальчишески погрузил обе ладони в песок, затем медленно вытащил их. Шейх наблюдал за ним — за тем, как он вновь погрузил их в землю, и на его предплечьях рельефно проступили следы язв старой оспы. Голосом тихим, отрешенным, словно земля сняла с него все напряжение, гость заговорил:
— Несомненно, ты слышал о конфликте Аная с его братом. А ты знаешь, почему эта лисица осмелилась похитить девушку, несмотря на давнюю свою ссору с братом? Вы не знаете этого хитреца. Как ты посвятил свою жизнь Сахаре, так он, хитрый лис, полностью подчинил торговле. Это такое явление, которым отличаются все постоянно занимающиеся своим ремеслом торговцы. У этого дьявольского занятия — своя тайна, оно постепенно заманивает, соблазняет и превращает прибыль в цель. Игра захватывает человека целиком, живую душу из него изымает, и он забывает начисто, что ему надо жить дальше, а не спекулировать доходами-расходами на рынках Гадамеса, Тамангэста или Томбукту. Анай — из той породы людей, которые душу заложат и продадутся заживо этой затее. Ударил он в грудь брата своего султана и взвалил себе на плечи дело избавления девушки от злого рока, но вовсе не потому, что герой или благородный какой, задумал дело славное совершить, как понял преданный им Ураг, а потому что заключил выгодную сделку.
Он спрятал кисть правой руки в песок по запястье. Наворотил вокруг нее другой рукой холмик. Шейху он в этот момент показался чистым ребенком. Спустя немного он продолжал в том же духе:
— Он из Томбукту не смог улизнуть, пока не научился в полном объеме ремеслу купли-продажи и не выманил у Урага несколько поставок золотого песка, чтобы славу себе составить на вялых рынках Центральной Сахары. Я не знаю, как он сумел вас надуть такой детской хитростью. Древнейшая уловка в Сахаре. К ней все захватчики в прошлые века прибегали, чтобы утвердиться на нашем великодушном континенте. Да она ничуть не хуже той будет, которую до него шейх братства Аль-Кадирийя использовал. Всякий авантюрист находит в себе смелость подобраться к бедному вождю племени, испросить его разрешения разместиться по соседству да разделить с ним милость воды питьевой из колодца. И тут вождь, заслуживший во всей Сахаре славу самого способного, кто посох держал и всегда придерживался середины, не найдет тут никакого подвоха, особенно, когда местечка-то просят махонькое — с буйволиную шкуру, с коровью, с баранью, вообще — пространство малое, невесть со что размером. И не вообразит несчастный шейх, что шкуру-то эту, да и землю вместе с ней, могут резать тонкие пальчики красавицы, искусной в плетении таких тонких нитей шелковых, что в сказочную гадюку превратятся, а она всю Сахару проглотит. Откуда же вождю знать этот секрет, если он всю жизнь свою старался прожить без крайностей — ни тебе выше великих, ни ниже подлых, будто середина и есть единственное благо обетованное?
— Ты что речь ведешь, будто все уже кончилось! — прервал его вождь.
Чужеземец рассмеялся громким пронзительным смехом, смеялся долго, запрокинув голову назад. В лунном свете в глазах его засверкали слезы. Наконец он с собой справился, перевел дух и возбужденно заметил:
— Ты все еще сомневаешься, шейх ты наш достославный? Будто ты не видишь, что запрет-то с тайны давно снят, и объявлено со всей наглостью, что сделки он на вашей равнине творит в обмен на запретный металл?! Ты что, ослеп, не видишь, что он и колодцем завладел, и мужами, способными носить оружие да женщин таскать, на проклятый металл обменивать, а тебя вон, одного оставил, наедине со стариками твоими именитыми? Ты что, не видишь, что один остался?
