Дина Рубина - Цыганка (сборник)
Минут пять, пока они оживленно перебирали новости и общих знакомых, я шла следом, поглядывая по сторонам, оборачиваясь и временами закидывая голову к бесслезному неподвижному небу. Летом оно замирает над Масличной горой в жарком бездонном обмороке. Я вспомнила о здешнем обычае времен царицы Елены и императора Константина: церкви на Святом Елеоне строили без куполов, с разверстыми над головой небесами.
Угодья монастыря напоминали большую деревню.
Разбросанные всюду каменные постройки, пристройки, сторожки и сарайчики-мазанки перемежались внушительными зданиями монастырских покоев, великолепным храмом византийского стиля, с куполом в двадцать четыре окна, часовней, трапезной, библиотекой. И главное, над всем парила красавица колокольня, в точности средневековая кампанилла где-нибудь в Болонье или Флоренции – недаром строили ее итальянские мастера.
Она высится над всей окрестностью, да и над всем Иерусалимом, в осенние и весенние дни пересчитывая и собирая вокруг себя целый вихрь тревожных облачных масс, и всегда небо над ней являет центр драматической композиции, на закате вопяще-багровой, с черными помарками низко летящих птиц.
По пути нас сопровождали несколько разнокалиберных и разнопородных собак, а из-за какого-то забора – мы даже отшатнулись – грянул свирепый лай двух цепных псов, что бросались и бросались на забор, и рычали, и бесновались нам вслед.
– Не бойтесь, они на привязи, – сказала игуменья. – Что поделаешь, как-то же надо нам охраняться. Одни женщины здесь... страшно.
– А у вас нет охраны? – спросила я.
– Нашу могучую охрану вы видели на воротах. Она остановилась и, тяжело дыша, поправила апостольник.
– Вот, поглядите-ка... Они строят свои дома прямо под нашими стенами, надвинулись отовсюду, как рать окаянная. А во время интифады перемахивали через забор, влезали на колокольню и вывешивали свои зеленые флаги.
– Как! – ахнула я. – А полиция-то, полиция?! Она горько усмехнулась:
– Да что вы... полиция не любит сюда соваться. Здесь же мусульман – море, океан бездонный. А что полиция...
Вышли к небольшому кладбищу, уходившему вниз по склону горы. Могил на нем, впрочем, было уже множество: православная женская община монастыря отмечала в этом году столетие.
От кладбища поднимались две монахини. Одна пожилая, другая совсем молоденькая, высокая и прямая, с лицом, какие называют «светлыми»: большой круглый лоб и глубокие серые глаза. Подошли, приложились к руке игуменьи и дальше направились.
– Мать и дочь, – когда они нас миновали, обронила вполголоса игуменья, – из Одессы...
Я алчно подумала – вот с этими, с этими мне бы чуток посидеть, поговорить! Ведь не просто так уходят в монахини сразу и мать и дочь, не просто...
И Матушка, словно услышала мои мысли, добавила:
– Трагическая история, не дай Господи никому, даже выговорить не смогу...
Прошли большой и, видимо, очень старой оливковой рощей: не ископаемые чудовища Гефсиманского сада, но все же кряжистые могучие дерева.
– А вот эти рощи, – спросила я игуменью, – оливковая и та, сосновая, – тоже посажены при архимандрите Антонине?
Меня завораживала личность этого человека, и пока гуляли, я все думала о нем и представляла каменистое темя этой горы каких-нибудь полтораста лет назад.
– При нем, – подтвердила Матушка. – Он ведь и придумал засадить участок, чтобы укрепиться тут. Понимаете, турецкое право такое витиеватое: земля могла принадлежать одному, а деревья на ней – другому владельцу. Но если первый решал землю продать, то по закону право ее купить отдано было тому, кто ее засадил.
– Ох, витиевато, – согласилась я.
– Господь его надоумил, – продолжала игуменья. – Как стали деревья сажать, так и наткнулись на мозаики и гробницы... Тогда сразу присыпали землей, а когда дело было улажено честь по чести и фирман получен, тут уж архимандрит занялся настоящими раскопками. Здесь ведь до того были византийские, армянские церкви, большой некрополь был... Вот увидите, какая у меня в зале игуменского дома дивная по полу византийская мозаика с греческими буквами, века шестого, не позже.
По сухой, утоптанной, усыпанной хвойными иглами земле овечьими катышками валялись буро-зеленые шишечки туи. А под масличными деревьями ковром лежали черные сморщенные плоды.
– Оливок в этом году тьма! – заметила моя приятельница. – Вы что-то с ними делаете, Матушка?
– А как же, – отозвалась игуменья, – солим...
– У нас во дворе тоже растет, и плодоносит хорошо, да у меня как-то терпения не хватает. Вы сколько соли берете?
Между ними начался хозяйственный разговор, в котором обе проявили чрезвычайную заинтересованность и знание предмета.
То и дело навстречу попадались монахини. Все обращались к игуменье с непередаваемой лаской в голосе; слово «Матушка» звучало в их устах: «Маушк... Ма-аушк...» – с благоговейным замиранием на последнем слоге. И лица все особенные. Без муторной городской заботы, настырной этой устремленности в новый неотложный день.
Кельи – кубической формы простые каменные строения – усажены по склонам горы, от одной к другой ведут выбитые в скале ступени.
Прежде монахинь было гораздо больше, объяснила игуменья, так что сейчас на тесноту не жалуемся. Разве что на праздники паломники съезжаются, так на то гостиница там, у входа.
Опершись на перила лестницы, уходящей вниз, к одной из келий, игуменья окликнула пожилую монахиню и завела беглый хозяйственный разговор: какой-то шкафчик с плетеными дверцами велено было отнести в трапезную. И дико было слышать, как высокая, с высохшим смуглым лицом, арабка бегло и правильно говорит по-русски со странным «дореволюционным» произношением.
– Представляете, Маушк... давеча тут, на балконе собралось девять рыжих котов! Девять! Один – точно сестры Анастасии. А вот остальные откуда набежали...
И Матушка, перегибаясь через перила, что-то отвечала в том же роде. Дочь деникинского офицера, она родилась в Бельгии, в России впервые оказалась уже в зрелом возрасте, не так давно, коротким заездом. В голосе ее звучало что-то неуловимо дальнее, инакое, словно долетавшее сквозь толщу лет.
Подошли к приземистой, вросшей в темя горы, хлебопекарне, и когда поднялись по бугристым разновысоким ступеням на крышу, я поняла, почему именно сюда нас вела игуменья.
С этого места распахивалась волнистая складчатая ширь до самого Мертвого, а в точном переводе с иврита – Соленого, блескучей полоской на горизонте, моря. За ним, вернее над ним таяли в розовой мглистой зыби Иорданские горы, библейские горы Моава.
Это здесь, здесь остывали горны Господней кузни, здесь высыхала первозданная глина, из ошметков которой подручные ангелы лепили первого человека. Это здесь скрывался беглый Давид от ревнивой мести Саула. Это в здешней скале выбивали погребальные пещеры для иудейских царей и пророков.
