Маргарита Хемлин - Дознаватель
Он написал: «Воробейчик Лиля».
Листок с написанным я вырвал. Сложил вчетверо. Засунул в нагрудный карман кителя. Пуговицу застегнул. На одной ниточке пуговица. Но ничего, подержит еще.
Собрал кисет, тщательно и аккуратно завязал.
— Прощай, Вениамин Яковлевич. Теперь никогда не приду к тебе. И при встрече узнавать не буду. И ты меня забудь. Спасибо. Про Довида Басина знаешь?
Штадлер кивнул.
— А что Зусель пропал, тоже знаешь?
Мотанул головой в отрицательном смысле.
— Что, не пропал? Живой хоть?
Штадлер подтвердил.
— Откуда сведения? От Лаевской? Не отвечай. А то ты совсем разговорился. А мы ж уже попрощались. Ты не обязан.
Штадлер махнул рукой. В свой адрес или в знак прощания.
Известия у Штадлера от Лаевской, конечно. От кого еще. А Лаевская от кого узнала? От Файды. Только он и мог. Остальным плевать и на Лаевскую, и на Довида. И на Зуселя, все равно — живой он, мертвый.
Две положенные недели за свой счет кончались в понедельник. В моем распоряжении оставалась пятница, суббота и воскресенье. Свадьба Евки тоже в воскресенье.
Значит, надо уложиться в два дня хоть бы с половиной. Так я для себя определил.
Дома Люба с Ганнусей производили генеральную уборку. Ёська бегал тут же с криками и смехом. Гришка с Вовкой на дворе выбивали дорожки.
Я попросил себе дела, но Люба ответила, что лучше всего — не мешать. Помощников и без меня хватает.
Я спросил, может, мне пойти с Ёськой и хлопцами погулять?
Люба согласилась. Объявила, что будет нас ожидать с обедом к трем.
Я добавил, что и Ганнуся б с нами пошла для полноты команды, если б Люба отпустила главную помощницу.
Люба и тут не высказалась против.
Мне нужна была радость. И я ее себе устроил. Три часа мы гуляли по Чернигову, и я с теплотой отметил, что Гришка и Вовка не чувствуют себя чужими. Стараются идти ближе ко мне. Когда Ёська устал, несли его по очереди, а Ганнусе сказали, когда она тоже хотела, что это дело мужское, а ее дело особенно помогать маме Любе. Мороженое — хоть и остатки — Вовка и Гришка предложили Ганнусе. Сначала Гришка, когда увидел, что Ганнуся доела, а за Гришкой и Вовка. Оно уже сильно капало ему на руки, а он ждал, когда Ганнуся долижет Гришкино, потом вручил свое.
Ёська тянулся за добавкой, но я не разрешил.
До дома оставалось немножко, когда Гришка сказал:
— Михаил Иванович, дед папин дом продал? И свой тоже?
— Да.
— А тот, где мы в Остре жили, наш?
— Ваш. Твой, Вовкин и Ёськин. Дед купил.
— А тетя Ева говорила, что мы по ее разрешению живем. Она перестанет разрешать, и мы там жить перестанем. Опять в землянку к Зуселю пойдем. Вруха.
Я остановился.
— Когда она так говорила?
— Когда Зуселя хворого привозила. Когда приданое свое просила у деда, а он не дал. И мне посмотреть не разрешил.
Вот номер. Ну Евка, ну гадость! Брехня на брехне. Правду по капельке выдавливает, и ту размазывает, не соберешь. Говорить с ней получается в конце концов без смысла.
Я мирно сказал, чтоб Гришка не забивал себе голову чужой брехней. Тетя Ева была злая на деда и потому сказала неправду.
Обедать я не остался. Любе шепнул, что надо на службу срочно. Возможно, и даже скорей всего, с ночным выездом в район. Чтоб не волновалась.
Люба собрала в дорогу кое-что из еды. Молчала.
Потом предложила:
— Миша, я те деньги, что ты нам в Рябину присылал, почти не тратила. Возьми.
Достала из кошелька мятые бумажки. Протянула далеко от себя в воздух.
Я не взял. Кое-что у меня оставалось. Все наши дети тут, а не где-то. Значит, тут и гроши нужней.
Я отбыл в Остер. И этот раз объявил для себя последним и решительным.
В моем вещмешке находилась еда, смена белья и проклятый кисет. Я оказался к нему привязанный.
Шофер попутного грузовика получился остерский. Взял меня до самого места назначения. Мужик в годах. Я спросил, или знакомые ему в Остре такие фамилии, как Мельник и Цегельник.
Он сразу ответил, что их знают и уважают все. Только Янкель Цегельник — бывший знаменитый командир еврейского партизанского отряда пару лет назад неожиданно пропал без вести. Говорили, утонул в болоте. А Гиля Мельник, его заместитель по партизанской славе, живой и здоровый.
Я попросил подкинуть меня до хаты Мельника.
Хозяин находился дома один.
Я без предисловий сказал, что ему как бывшему партизану доверяю всецело и прошу ответить на несколько вопросов.
Меня интересуют две личности: Лилия Воробейчик и Полина Лаевская. Про гражданку Воробейчик я сходу заявил во избежание недоразумений и излишней сдержанности, что она на том свете. А Полина живая. Но лучше и про нее говорить одну правду и не приукрашивать. Никакого оформленного дела против нее органами не ведется, но интерес есть.
— Что рассказывать?
— Все интересно. Выводы я сам извлеку. Сначала про Воробейчик. Что их две сестры-двойняшки — известно. Про отца с матерью — погибли в период оккупации — тоже понятно. Про Еву известно. Про Лилю — ничего. С Лили начинайте. С войны.
— Лильку убили?
— Ну, убили. Какая разница?
— Разница такая, что ее и должны были убить. Я всегда знал: своей смертью она не уйдет. — Мельник улыбнулся, можно сказать, ласково. Что улыбка пришлась на такие его странные слова, меня удивило.
Он заметил:
— Я потому улыбнулся, что она мне говорила как-то, в отряде: «Меня пуля не берет. А жить не хочу и не могу. Что мне делать?» Я ей ответил, что закончим расчет с фашистами, и потом она себе место найдет. И жить захочет. Сказал по должности. Так не думал. У меня вообще мнение, что человек сам должен определяться — или ему жить. Она раз и навсегда в какую-то минуту определила — не хочу. И мне понятно было, что после победы жить она перестанет. Победит — и перестанет. Я удивился только, что она после войны протянула так долго. Особенно сказать нечего. Воевала как все. Отчаяние у нее появилось после одного случая. Вы про Лаевскую вместе с ней спросили. Так с Лаевской это и связано. Полина перед войной уехала из Остра: ее мужа перебросили куда-то в Среднюю Азию. Он был хороший прораб. Или инженер. По всей Украине работал на больших стройках. Она за ним, по очередному назначению. И с детьми. Правда, у нас ее не любили. А с другой стороны — кого любят? Она одеться стремилась, деньги имела через мужа. Дети заметные. Красивые. На пятерки учились. Девочки. В сорок первом старшей было лет четырнадцать. Младшей и средней точно не помню. Но тоже школьницы. Ну и Полина их на лето с нового места сюда прислала. Погостить. Муж их привез и намеревался сам с ними отдыхать. Вроде у него в Средней Азии малярия или оспа началась. Или подобное. Остановились у Файды в Козельце. Его Сима — жена, двоюродная Полине. Файда сразу ушел на фронт. Сима с сыном — в эвакуацию. Для ответработников выделили транспорт. Для Полининых детей и мужа места не нашлось. Они туда-сюда. Остались. Мужа на улице немцы застрелили. Девочек кто-то спрятал. Короче, они оказались в Янове у местных старухи со стариком. Те их прятали, прятали, до зимы сорок первого прятали у себя. Потом кто-то донес. Обычная история. Пришли немцы с полицаями. Немцы стояли, а полицаи хату палили. Дети в окна старались вылезти, их обратно запихали. Старика со старухой раньше расстреляли перед всеми, чтоб сделать пример.
