Питер Хёг - Фрекен Смилла и её чувство снега
Он, чье присутствие я чувствую менее чем в метре от себя, должно быть, уверен в том, что он один и никто не может видеть или слышать его. Однако он так тих, как будто его и не существует вовсе.
И все же у меня ни на секунду не возникает искушения пошевелиться, уступить холоду. Я чувствую, как длинная, протяжная нота внутри подсказывает мне, что тут кто-то есть. И что он ждет меня.
Я даже не слышу, как он уходит. На минуту я закрыла глаза, потому что от холода они стали слезиться. Когда я их открываю, от навеса отрывается тень, она удаляется. Высокий человек, быстрая, плавная походка. А на голове, словно ореол или корона, что-то белое, наверное шляпа.
Есть два способа метить белых медведей. Обычно их усыпляют с вертолета. Машина опускается прямо над медведем, высовываешься из кабины, и в тот момент, когда воздушная волна от винта достигает его, он прижимается к земле, а ты стреляешь.
И есть другой способ, который мы использовали на Свальбарде. С мотосаней — «способ викингов». Стреляешь из специального духового ружья, изготовленного Ниендаммом в Южной Ютландии. Для этого требуется приблизиться на расстояние не более пятидесяти метров. Еще лучше — менее двадцати пяти. В тот момент, когда медведь останавливается и смотрит на тебя, ты видишь его таким, какой он есть на самом деле. Не живую тушу, которой вас увеселяют в зоопарке, а того, кто изображен на гербе Гренландии, огромного, три четверти тонны мышц, костей и зубов — колоссальная, смертоносная, взрывоопасная энергия. Хищник, который существует всего лишь двадцать тысяч лет и для которого все это время существовало только два вида млекопитающих — его собственный вид и добыча, пища.
Я никогда не промахивалась. Мы стреляли пулями, которые с помощью газового механизма впрыскивали большую дозу золатила. Он падал почти мгновенно. Но мне ни разу не удалось избежать панического страха, от которого волосы вставали дыбом на голове.
Так и сейчас. То, что удаляется от меня, это только тень, незнакомец, человек, который не замечает моего присутствия. Но на моей бесчувственной от холода коже, словно иголки ежа, топорщатся волоски.
Я выхожу к лестнице через подвал. Квартира механика заперта, и скотч на месте.
Дверь в квартиру Юлианы открыта. Когда я прохожу мимо, она выходит на лестницу.
— Ты уезжаешь, Смилла?
Вид у нее беспомощный и измученный. Все равно я ее ненавижу.
— Почему ты не рассказала мне о Винге? — говорю я. — О том, что он приезжал за Исайей.
Она начинает рыдать.
— Квартира. Он дал нам квартиру. Он какая-то шишка в жилищном кооперативе. Он бы мог отнять ее у нас. Он сам так сказал. Ты не вернешься?
— Вернусь, — говорю я.
Это правда. Мне придется вернуться. Она — единственное, что осталось от Исайи. Как и я для Морица — единственная связь с моей матерью.
Я поднимаюсь на свой этаж. Скотч не тронут. Я открываю дверь. Все лежит так, как я и оставила. Я собираю самое необходимое. Получается два чемодана, и они весят столько, что мне пришлось бы вызывать грузчиков. Я пытаюсь все уложить снова. Это трудно, потому что я не решаюсь зажигать свет, — мне приходится складывать все в отраженном снегом свете города, проникающем через окно. В конце концов я ограничиваюсь большой спортивной сумкой. Но не без душераздирающих жертв.
Стоя посреди комнаты, я оглядываюсь в последний раз по сторонам. Потом я достаю из ящика коробку Исайи и кладу ее в сумку. Мысленно я быстро прощаюсь со своим домом.
В этот момент звонит телефон.
И пусть себе звонит на здоровье. Ведь я же не говорила механику, что пойду сюда. И у меня нет особого желания разговаривать с полицией. Все остальное тоже может подождать. Мне просто не надо брать трубку. Я рискую потерять все, выигрывать же мне нечего.
Я снимаю скотч и беру трубку.
— Смилла…
Говорит он медленно, почти рассеянно. Но при этом бархатным, звучным, как в рекламном ролике, голосом. Я его прежде не слышала. Волосы у меня на затылке встают дыбом. Я знаю, что этот голос принадлежит человеку, от которого я только что стояла на расстоянии менее метра. Я знаю это наверняка.
— Смилла… Я знаю, что ты там.
Я слышу его дыхание. Глубокое, спокойное.
— Смилла…
Я кладу трубку — не на рычаг, а на стол. Мне приходится взять ее двумя руками, чтобы не уронить. Вешаю сумку на плечо. Я не трачу времени на то, чтобы переодеть обувь. Я просто вылетаю из дверей, бегу вниз по темной лестнице, на улицу и по Странгаде, через мост и по Хаунегаде. Невозможно держать себя в руках каждую секунду. У каждого из нас бывает момент, когда паника побеждает.
Ландер сидит в машине с работающим двигателем. Я бросаюсь на сиденье рядом с ним и прижимаюсь к нему.
— Неплохо для начала, — говорит он.
Проходит какое-то время, прежде чем мне удается отдышаться.
— В порядке исключения это было выражение симпатии, — говорю я. — Не воображай себе очень много.
Я не возражаю против того, чтобы он подвез меня прямо к дому. В любом случае, на сегодняшний вечер я потеряла всякое желание бродить одной в темноте. И я не знаю другого места, куда я могла бы отправиться. Дверь открывает сам Мориц. В белом махровом халате, белых шелковых шортах, с всклокоченными волосами и заспанными глазами.
Он смотрит на меня. Он смотрит на Ландера, который держит мою сумку. Он смотрит на «ягуар». В его полусонном мозгу бродят, борясь друг с другом, удивление, ревность, давняя злость, раздражительность, любопытство и вежливое негодование. Потом он трет щетину на лице.
— Ты зайдешь? — говорит он. — Или мне просто просунуть тебе деньги через щель для газет?
5
Ребра — это замкнутые эллиптические орбиты планет, с фокусами в sternum — грудине, белом центре снимка. Легкие — это сероватые тени млечного пути на фоне черного свинцового небесного экрана. Темные контуры сердца — это облако пепла от сгоревшего солнца. Туманные гиперболы внутренностей — это одинокие астероиды, бродяги Вселенной, случайная космическая пыль.
Мы стоим в приемной Морица перед экраном, на котором висят три рентгеновских снимка. Уменьшение с помощью техники фотонной фотографии со всей ясностью показывает, что человек — это целый мир, Солнечная система, увиденная из другой галактики. И все-таки этот человек мертв. В вечной мерзлоте Хольстейнсборга кто-то пневматическим буром выдолбил ему могилу и завалил сверху камнями, а потом залил цементом, чтобы к этому месту не сбегались песцы.
— Мариус Хёг, умер на глетчере Баррен. Гела Альта, июль шестьдесят шестого.
Мориц, судебно-медицинский эксперт Лагерманн и я стоим у экрана. В плетеном кресле, посасывая большой палец, сидит Бенья.
