Дмитрий Силкан - Равноденствия. Новая мистическая волна
— А есть ли ограничения на высоту возводимых мавзолеев?
— Практически нет.
— Так значит, вот эти пирамиды, виднеющиеся там у горизонта…
— Да-да-да. Соседи перенимают наш опыт. А средства у них — сами понимаете… Пока ещё промышленные районы сильно опережают в своем развитии сельскохозяйственные. Здесь у нас картина довольно скромная, ну а там хозяйства побогаче, масштабы покрупнее.
— И наконец, последний вопрос. Как определяется глубина того следа, который житель вашего поселка оставляет, что называется, на земле?
— Отлично сказано: «Глубина следа». Она определяется самым буквальным образом. Надземная часть мавзолея — это верхушка айсберга. Главная его часть — вертикальная шахта, уходящая в глубь земли. Чем она глубже, тем более достойно и честно прожил человек свою жизнь, тем больше пользы принёс он обществу и самому себе, зарывшись глубоко в землю. Таким образом, наша жизнь впрямую ведёт нас вглубь. Поэтому, собственно, вы и не видите людей на наших улицах. Все они на данный момент неустанно трудятся на благо нынешнему процветающему обществу глубоко под нашими ногами… А все измышления глупых нытиков о том, что мы-де загнали народ в духовный тупик, зарыли их живьём в землю, опустили ниже всяких норм культуру и нравственность, как вы сами видите, не имеют под собой никаких твёрдых оснований.
Твёрдая почва — у нас под ногами. Топните ногой, посильней, не бойтесь! Вот так… Слышите? Эти глухие удары? Вечные свободные труженики приветствуют вас, шлют вам свой трудовой салют, ни на секунду не выходя из трудового ритма на благо дальнейшего развития нашей Цивилизации. Наша поступь тверда. Мы твёрдо ступаем по земле и даже в земле. В земле-матери, в земле-кормилице. Рад был ответить на все ваши вопросы…
Стреляющие ружья
(Эпизод эпизода)
Двое стояли друг возле друга
с ружьями в руках,
пальцы на спусковых крючках,
стволы упёрты в висок, — и
вели неспешный разговор:
— И всё же позвольте мне в связи с некоторым обоюдным неудобством, — говорил один, — попросить вас хотя бы ненадолго опустить ствол вашего ружья.
— Только после вас, — галантно отвечал другой.
— Тогда, может быть, вы слегка сдвинете ствол в сторону, к носу, если вам не трудно, или к щеке, чтобы случайный выстрел, если он, не дай бог, произойдёт, не оказался бессмысленно летальным…
— Не извольте беспокоиться, — отвечал другой, — моя рука действительно немного затекла, но это пустяки: видите, как ловко я перехватываю оружие другой рукой? Ствол и не шелохнётся. К тому же, знаете ли, мне совершенно безразлично, пальцем какой руки спускать крючок — правой или левой.
— А может, — снова начинал первый, — нам с вами всё ж таки на минутку опустить стволы, отдохнуть чуток, перекурить, поболтать о жизни…
— Что ж, это бы и очень даже неплохо, — отзывался второй, — однако смотрите, как прекрасно мы с вами взаимопонимаем друг друга и без этих нововведений… не лучше ли нам и дальше этак дружески болтать?…
— А вот если бы, представьте себе, я бы взял да и опустил своё ружьё — да-да, кроме шуток?!
— Так я вам и поверил, право! Не прикидывайтесь дурачком…
— А если бы я и не просто опустил его, а даже передал бы вам из рук в руки?..
— Какие странные мысли приходят вам в голову!
— Да, передал бы?!
— Ну-у, я бы взял.
— А потом?
— Потом? Что потом?
— Что бы вы сделали потом?
— Я бы стрельнул…
— Зачем же это вам было бы меня стрелять? Я же ничего вам не делаю, жить не мешаю, и ружья у меня уже нет…
— Как не мешаете! Вот же у вас глаза другого цвета и рост не такой. Да и вообще, если бы вы мне ничем не мешали, разве мы с вами стояли бы здесь напротив друг друга с оружием в руках?… И потом, знаете ли, привычка…
— Вторая натура, да-с, — подхватил первый, — но…
— Менять устоявшееся, традиционное…
— Держать ближнего своего на крючке…
— Блюсти национальные идеалы…
— Но в эпоху техучно-наической революции и глобальных сдвигов в…
— Эй вы! — раздался голос со стороны. — Кидай ружья, быстро!
Собеседники одновременно обернулись на голос,
ружья дрогнули,
пальцы непроизвольно дёрнулись,
стволы глухо плюнули свинцом…
На звук слившихся выстрелов наложилась длинная, дробно откатившаяся пулемётная очередь…
Алексей Воинов
Богемский гранат
В кустах у церковных стен шуршал рассвет.
Сонно двигались ветви, по земле ползали тени предметов, которых на самом деле не было. В сыпавшейся росе ворковала не спавшая всю ночь больная горлица. Чуть шатался собор и памятник святому Георгию, змей под копьём чуть извивался. Редкие люди, попадавшиеся навстречу, оборачивались — в городе до сих пор не появилось никого, кто был бы красивее медленно шедшей по улице в этот ранний час старой женщины. У неё болела от дальней дороги нога, но она не хромала. Только иногда царственно останавливалась. Музеи и кафе были ещё закрыты, в кукольной лавке шелестели бумагой, из лавки на углу пахло чаем и шоколадом. Медленно поднималась решётка на окнах антикварного магазина. Внутрь него старуха и намеревалась пробраться. Дамы в конце зала кивнули ей пятнами вместо лиц. Жизнь слепила электрическим светом. А она забыла, что это такое.
Она потрогала бронзовую цаплю. Здравствуй, ты видишь меня своим застывшим зрачком? Ты меня узнаёшь? По подоконнику к ней бежали девушки с гроздьями цветов в руках. Огонь еле теплился в матовых бутонах. Блестел лак на комоде красного дерева. Всё начистили, отполировали, настелили ковров. Слоны на спинах несли высокие башни с принцессами. Она любила их искусный витой узор. Но резные башни упали.
— Вы что-нибудь выбрали? — спросили из глубины. Она захрипела.
На полках стоял мейсенский фарфор, знакомые фигурки. Теперь чужие, за стеклом. Их унесут поодиночке, фигурки, ковры, кресла, цаплю, цаплю. Но ей-то что, ей всё равно. Она нагнулась у витрины с драгоценностями. Кольца, брошки, серьги, запонки, булавки для галстуков, ей часто дарили такие. Если бы её пальцы не распухли… Если бы она была так же легка, по-прежнему невесома… Ленты и ожерелья на шее, камеи на воротничках, броши, колющие через платья, они тянули к земле. Ожерелья рвались и сыпались по всей зале посреди бала, бусины скакали по лестницам, выпрыгивали на улицу. А она даже не замечала. Стояла посреди застывших пар и смотрела в никуда. Кровь стыла у всех в жилах, а она и бровью не поводила. Ещё недавно эти вещи хранили её дыхание. Пахли её духами, совсем недавно.
— Простите, эти браслеты, — спросила молодая, воздушная иностранка, — когда их изготовили?
— Это середина прошлого века, богемский гранат, — улыбнулись дамы.
Богемский гранат, богемский гранат… Что они знают? Ходят тут, решётки туда-сюда двигают. Но она отвлеклась. Стала искать булавки для галстуков. Вот круглая из красного коралла, она улыбнулась, вот булавка с портретом. Птичья лапка со сжатой жемчужиной. Он отдал её, когда они расставались, молодой, воздушной, она прятала эту булавку в одежде. Он просил в обмен платок. Говорили, утонул в Венеции.
Она выпрямилась, вышла на улицу, медленно пошла мимо людей. Она была призрачно прекрасна: острый нос, пепельный оттенок губ, поэтическая бледность и…
Наступал вечер, люди выходили из музеев, пили берлинер вайссе. Жизнь разгоралась и вибрировала на всех дорогах. Мимо опущенных решёток проходили люди, бросая мимолетный взгляд. Треснул лак на комоде. Неслышное дыхание пронеслось внутри антикварного магазина и исчезло.
Облачность
Какая странная на небе жизнь… Земля накаляется, люди задыхаются от жары. В два часа ночи над головой плывут воздушные замки, пылает чёрный покров, сон не приходит. Незнакомая реальность выходит из темноты на берег, побеждая невинность, открыв прекрасное тело и спрятав лицо в вуали. Белые облака высоки, как вавилонские башни, язык любви становится непонятен, но слышно, как кто-то шепчет, тихо поёт, купаясь в сиянии… Атмосферные аномалии, высокие волны… За бортом моего корабля волнуется пена. Покров, разделявший нас, порван. Высвобождаясь из оборок времени, настаёт пугавшее сердце безмолвие, холодный океан крови плещется и грохочет у ворот в новую жизнь. Корабль плывёт дальше. Уже нет никакой надежды причалить к облакам, их белизна всё дальше.
Вернуться к людям мне кажется невозможным. Прервать это движение значит теперь умереть. Ожидание и духота изволновали ангелов, готовясь к чему-то, они расчёсывали друг другу пух, смотрели в подозрительной тишине на землю. Сердце не унимается, пух падает в тускло мерцающую воду, на небе что-то происходит, свершается конец тысячелетия, темнота набирает силу, томление захватывает в плен. Слышно, как дышит Бог. Ангелы бились, бились друг о друга, кроша на землю свою невинность, а потом запалили себя, отказавшись падать.
