Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 8 2007)
Падаю. Качусь по полосатой
Серой пашне, мягкой и простой…
Лишь бы плыть к весеннему закату,
Испаряясь каплей дождевой.
Лишь бы снова не попасть на привязь,
Лишь бы снова не попасть в козлы
Отпущенья… Лишь бы душу вывести
За разрубленные узлы!
Он хотел открыть этот сборник очень грустным и очень традиционным для русской (и даже советской) поэзии стихотворением, названным просто “Начало книги”. Традиционным, потому что в нем расплавлены знакомые сомнения: а имеет ли право вырванный из “общего строя” поэт, современник сегодняшней, “небывалой” эпохи, выводить “на дудочке” — свои лирические песни? Понимая, что об этом может задуматься и потомок, Несмелов старомодно и чистосердечно обращается прямо к нему, своему чаемому брату . И мы слышим этот голос, сохранившийся и пробившийся сквозь войны и революции, сквозь эмигрантскую чересполосицу, сквозь забытье поздних советских лет и суматошный угар “перестройки”:
Но все же не хмурься, потомок,
Когда, посторонней заботой
Направленный к пыли газетной,
Отыщешь и эту тетрадь, —
Пусть робкий мой голос негромок,
Но все-таки верною нотой
Мне в этой глуши безответной
Порой удавалось звучать.
Прочитав эти строки, я вспомнил рассказ главного редактора дальневосточного альманаха “Рубеж” и одного из составителей собрания, Александра Владимировича Колесова, которым он поделился со мной, пока мы ехали по уступистому Владивостоку к нему домой. В начале “перестроечных” лет, когда историков и журналистов более или менее щедро пускали в неразобранные архивы, набитые всякой “белоэмигрантщиной”, Александр Колесов пришел в такой московский архив, наполненный связками бумаг, папками и книгами. Протянул наугад руку — и в нее сама собой легла машинопись того самого письма-мемуара “О себе и о Владивостоке”, отправленного Несмеловым редактору пражского сборника Ивану Якушеву. Мемуар был запланирован в 10-й выпуск “Вольной Сибири”, но сборник так и не вышел. Фрагмент этой подвальной машинописи проступает сквозь серошинельную, “колчаковскую”, как уже написали, обложку несмеловского двухтомника — в качестве оформления. Кстати, когда работа над собранием перешла в последнюю, “предкнижную” стадию, Колесов как раз переехал в эту самую новую квартиру, выходящую окнами прямо на бухту Улисс. Именно там, в этой бухте, в последний — перед побегом в Китай — год и жил Арсений Иванович Несмелов, питаясь выловленной из-подо льда навагой…
Подобные сближения мне знакомы и понятны. Например, известно, что, отправляясь в Харбин, Несмелов разослал несколько экземпляров своего последнего на то время сборника “Уступы” (1924) тем, чьим мнением особенно дорожил. В предисловии к двухтомнику приводится такое сохранившееся мнение, которое дорого всем, кто занимается наследием поэта: “Подают книжки с Тихого океана. Почтовая бандероль. Арсений Несмелов. Хорошие стихи”. Эти слова Борис Пастернак написал в письме к своей первой жене в июне 1924 года. Прошло восемьдесят с небольшим лет, и первые посылки с несмеловским двухтомником для столицы мне помогал встречать на московской товарной станции внук Бориса Леонидовича и Евгении Владимировны.
К моменту своего ареста Арсений Несмелов был седым, полнеющим, мешковатым человеком с голубыми глазами. Он пользовался очками и тростью, мог просидеть вечер в ресторане и ночь над лирической балладой. За пять минут сочинявший стихотворные тексты для заработка, писавший одновременно в правые и в левые издания, в полном смысле слова “профессиональный литератор”, он так и не стяжал дар “придумывальщика” и четверть века извлекал стихотворные и прозаические сюжеты из собственной биографии…
И было откуда их добывать.
Его возвращение началось ровно сорок лет назад, когда в хабаровской “Антологии поэзии Дальнего Востока”, составленной Анатолием Ревоненко, вышли пять стихотворений Несмелова (без сопроводительной фотографии или хотя бы рисунка), три из которых были сокращены цензурой. Начальство, впрочем, заметило эту публикацию, и после выхода антологии Анатолию Ревоненко пришлось покинуть город. Восторженно откликнувшемуся на несмеловские стихи в местной газете Илье Фаликову (уроженцу Приморья) в разъяснительной беседе сообщили, что с восхвалениями “японских шпионов” надо быть поосторожнее...
Несколько раз Арсений Несмелов всплывал в художественной прозе как прототип и персонаж — у Натальи Ильиной в 60-е, у Левана Хаиндрава в 80-е, у Ильи Фаликова в наше время. После “перестройки” его стихи появились в “огоньковско-евтушенковской” антологии “Строфы века” и — начиная с “Октября” — в литературных журналах. В 90-м издали и книгу “Без Москвы, без России...”, в составлении которой участвовал Анатолий Ревоненко, ушедший из жизни через пять лет после ее выхода.
Ну и уже притчей во языцех стала модная песенка в исполнении поп-звезды Валерия Леонтьева, звучавшая из всех музыкальных киосков и радиоприемников в дни американо-югославского конфликта.
Каждый хочет любить — и солдат, и моряк,
Каждый хочет иметь и невесту, и друга,
Только дни тяжелы, только дни наши — вьюга,
Только вьюга они, заклубившая мрак.
Так кричали они, понимая друг друга,
Черный сербский солдат и английский моряк…
“Черного серба” (а в стихах был еще и босниец) в песне заменили на “югославского солдата”. Примечательно, что именно эти стихи, названные “Интервенты” и включенные в харбинский сборник “Полустанок” (1938), были первыми, которые Арсений Митропольский при публикации во владивостокской газете “Голос Родины” подписал фамилией погибшего под Тюменью друга Несмелова. Было это еще в 1920 году, стихотворение тогда называлось “Соперники”.
Слухов и сплетен история литературы и общественной жизни накопила о Несмелове достаточно. Старались и записные доброхоты, черпавшие вдохновение в приоткрытых для них архивах соответствующих органов. Так, в 1994 году газета “Владивосток” напечатала явно инспирированную статью “Русский поэт и фашист”. И ведь что самое интересное: формально статья имела право на такой заголовок — Несмелов одно время сочинял для опереточной Русской фашистской партии в Харбине стихотворные лозунги, стихи и поэмы, а в одной из анкет свои убеждения прямо назвал фашистскими . Исследователь русского фашизма, профессор Гавайского университета Джон Стефан писал: “Без музыки поход — не поход, и такой закоренелый поклонник оперы, как [Константин] Родзаевский (харбинский партийный фюрер. — П. К. ), просто обязан был позаботиться о том, чтобы РФП не испытывала недостатка в поднимающих дух песнях. Признанные партийные барды Николай Дозоров и Николай Петлин снабдили ряд царских и советских мелодий фашистскими текстами; в результате вышли такие харбинские шлягеры, как „Слушай, соратник!”4 и „Закат красной звезды”. Гимн РФП „Вставайте с нами, братья!” пели на мелодию Преображенского марша — возможно, потому, что покойный царь Николай был номинально приписан к Преображенскому полку. Каждая строфа призывала русских людей, вливаясь в фашистские ряды, идти к национальному возрождению”5.
Партийный бард Николай Дозоров — это Арсений Несмелов.
Родзаевцы платили ему за эту, прямо скажем, не слишком вдохновенную работу кое-какие гонорары, как, впрочем, платили и прояпонские, и раннесоветские, и эсеровские, и, наконец, просто коммерческие печатные издания, куда он отдавал свои тексты, подписанные разнообразными псевдонимами. На это и жил. Отметим, правда, что сотрудничество с РФП было вполне последовательным, но под текстами всегда стояло имя “признанного партийного барда” Дозорова, и только.
В обширный раздел поэм в этом собрании включены и две из тех, которые он напечатал именно как Николай Дозоров. Вот любопытное сочинение “Георгий Семенба” — о беспощадном советском суде над молодым русским фашистом (поэма названа по его имени). Уж не знаю, чем подпитывал себя Несмелов во время написания этого антисоветского произведения, но вышло столь энергично, что составители, хоть и помня об отдельном издании этой вещи в 1936 году с жирной свастикой и явно фиктивным местом издания на обложке (г. Берн), все-таки включили ее в собрание. “Несмеловское” там действительно слышится: балладность, “стрельба” образами, “фирменные” рефрены…
