Леонид Борисов - Под флагом Катрионы
– К черту! – крикнул Шнейдер, вскакивая с кресла. – К черту с твоим красноречием! И чтобы я не слыхал подобных глупостей! К черту!
– Умирает хороший, добрый человек, господин, – мягко проговорил, опуская голову, слуга. – Разве я лишен права жалеть тех, кто умирает так рано?..
– Плевать я хотел на тебя и твое право! – хрипло произнес Шнейдер, несколько виновато взглянув на коллегу из Англии. – Марш!
Слуга удалился. Шнейдер покачал головой. С минуту длилось хорошо организованное, никому не мешающее молчание. Наконец Шнейдер поднялся с кресла и, закрыв глаза, начал:
– Прошу выслушать мой текст, коллеги. Угодно?
Шнейдер открыл глаза, уставился взглядом в некую, заранее, видимо, выбранную точку и, отчеканивая каждое слово, медленно й чуточку нараспев проговорил:
– Умер лишенный английского подданства писатель Стивенсон, прибывший на остров Уполо ради того, чтобы поправить свое пошатнувшееся здоровье. По желанию покойного его хоронит местное население. Неплохо?
– Пусть будет так, – равнодушно молвил англичанин. – Только вот относительно подданства…
– Ерунда, – сказал американец, пыхтя сигарой. – Пусть там, в Европе, поломают головы.
– Головы поломают и в Америке, сэр, – поклонился Шнейдер. – Так что же, текст принят? Посылаю!
– О, какой храбрый! – воскликнул англичанин. – Но он еще не умер!
– Мы все умрем, – отозвался Шнейдер и, подумав, добавил нечто афористическое: – Бессмертных пока что нет, но они, может быть, будут.
Глава пятая
Последняя
С утра третьего декабря Стивенсону казалось, что он живет последний день на земле. Чтобы разбить эту мысль, отогнать ее от себя и думать о будущем, он встал с постели, собрал все свои силы и без посторонней помощи дошел, держась за стены и спинки кресел, до столовой.
– Здравствуй, мама, – сказал он миссис Стивенсон, читавшей газету подле окна. – Сегодня, кажется, сильный ветер?..
– Сильный ветер, Луи, – покорно отозвалась миссис Стивенсон. Ее испугали худоба и бледность сына. – Сядь, мой мальчик!
– Я давно не сидел в кресле дедушки, – с трудом проговорил Стивенсон, держась за подлокотник высокого и вместительного, как трон, кресла. Ему насчитывалось чуть меньше ста лет. Оно было знаменито тем, что в нем сидели за обеденным столом Вальтер Скотт и сэр Роберт – дед Стивенсона. Два года назад в кресле поселился какой-то жучок, он прорыл в спинке и ножках глубокие ходы, оставив для выхода крохотные круглые отверстия. Их замазывали воском и смолой, но очень скоро подле них появились новые, едва заметные отверстия. Ллойд говорил, что он видел их, когда кресло стояло у Стивенсонов в Эдинбурге, но миссис Стивенсон опровергала это, настаивая на том, что здесь, на острове, портится вся мебель и даже картины и фарфор. Все вещи трещат, рассыхаются, приходят в негодность.
– Завелся жучок и во мне, – сказал Стивенсон, вспоминая разговоры по поводу порчи мебели. – Он точит мою грудь, потрескивает в спине и бегает в ногах. Где Фенни, мама?
– Пошла в порт, Лу. Получена посылка от Бакстера, – кажется, третий том твоих сочинений.
– Моих сочинений… – задумчиво повторил Стивенсон, вытягивая ноги и откидываясь на спинку кресла. – Странно, у меня сочинения… Скажи, мама, ты в состоянии считать их чем-то стоящим, интересным?
Миссис Стивенсон недоуменно посмотрела на сына. Шутит? Хороший признак, – Лу давно не шутил, не рассказывал анекдотов, не читал стихов – ни своих, ни чужих.
– Интересные, хорошие книги, Луи, – сказала миссис Стивенсон и, взяв со стола ножницы, принялась остригать ими засыхающие листья у цветов, что стояли в горшках на подоконниках и вились по трельяжу. – Твои книги, Лу, бессмертны.
– Ты хочешь сказать, что они переживут меня? Что ж, это возможно. Издатель печатает их на плотной, хорошей бумаге…
Он рассмеялся, уронил голову на грудь и долго не мог поднять ее: не было сил. Миссис Стивенсон оставила свое занятие, позвала Сосиму, жестом указала на своего сына.
– Тузитала спит; это хорошо, – сказал слуга и взглядом любящим, обожающим окинул Стивенсона. – К Тузитале приходил мистер Шнейдер, я не пустил; мистер Шнейдер ругался и поднимал руки. Я не пустил. Мистер Шнейдер сказал, что убьет меня, если я не впущу его к Тузитале. А я не пустил…
– Спасибо, Сосима, друг мой, – едва слышно произнес Стивенсон и медленно, с усилием поднял голову. Глаза его были закрыты. – Принеси мне вина, Сосима. Нет, не этого, сходи в погреб…
– Бургундского, – шепнула миссис Стивенсон Сосиме.
– Тузитале можно давать вина? – недоверчиво спросил Сосима, оправляя на голом теле своем белоснежной чистоты передник, похожий на халат, закрывавший всю его богатырскую фигуру.
Сосима несколько юмористически относился к матери Тузиталы и приказания ее выполнял только после контроля Фенни или Ллойда. Мать Тузиталы, по мнению всех слуг в Вайлиме, была умной, почтенной женщиной, но именно потому, что она являлась матерью обожаемого самоанцами человека, то есть лицом, которое руководилось только одним чувством и тем самым всегда рисковало и, возможно, вредило здоровью своего сына, – ей не особенно-то можно было доверять. Она ездила верхом на лошади и метко стреляла в цель из винчестера, громко смеялась, когда все в доме спали, кидала в окно своему сыну цветы, забывая о том, что он непременно поднимет их, а этого ему нельзя делать, – опасно для здоровья, утомительно для его слабых сил. Она любит задавать ему праздные, по-женски нелепые вопросы, когда достаточно одного взгляда, который очень часто и заменяет вопрос. Она и сейчас хочет, чтобы сыну принесли бутылку бургундского вина, а бургундское, кажется, очень крепкое, хмельное. Очень может быть, что Тузитале вообще нельзя пить вино…
– Бургундское всё вышло, – подумав, произнес Сосима.
– Принеси, мой друг; невероятно, чтобы оно всё вышло, – сказал Стивенсон, стараясь улыбнуться. – Мне это можно, мой друг.
Сосима вышел и в кухне посоветовался с Семели, можно ли давать Тузитале бургундское, – больной выглядит очень плохо, глаза у него тусклые, как запотевшее стекло, щеки ввалились, руки желтого цвета и пальцы дрожат на подлокотнике кресла.
– Поди к Ллойду и спроси, не нужно ли и ему вина, – сказал Семели. – А он спросит: а кому же еще? Ллойд знает, что можно Тузитале и чего нельзя.
– Ллойд куда-то уехал верхом, – сообщил Сосима. – В доме только мать Тузиталы.
– Тогда скажи, что бургундского нет.
– Я уже врал, – сокрушенно качая головой, признался Сосима.
– Тогда вот что… не надо вина. Тузитала забудет. Он, наверное, уже спит.
– Пузатый доктор вчера сказал, что вино можно давать, – вспомнил Сосима.
– Они все врут, они ничего не понимают, – пренебрежительно усмехнулся Семели. – Иди и развешивай на веревочке белье.
В этот день – последний в жизни Стивенсона – к нему пришел Матаафа. Все сидели за столом и завтракали. Матаафа за руку поздоровался со Стивенсоном и, ни слова не произнося, сел на стул несколько поодаль от Фенни. Стивенсон пил разбавленное водой вино – «роман с предисловием», как он называл такое питье, и, чувствуя себя лучше, чем три часа назад, задавал своему другу вопросы. Для туземного населения английское консульство открыло две лавки в центральной части острова. В этих лавках можно было покупать товары в долг без надбавки, но с одним условием: следовало оплатить ранее приобретенные вещи в момент очередной покупки. Это условие сильно затрудняло покупателей, и Матаафа решил просить Стивенсона написать по этому поводу в английские газеты. Но, побеседовав с ним минут десять, Матаафа убедился, что Стивенсон не в состоянии писать что-либо, и отложил разговор до следующего визита.
– Я приду к Тузитале завтра, – сказал Матаафа. – Прошу извинить меня.
Матаафа поклонился сидевшим за столом и, сопровождаемый своими слугами, стоявшими у дверей, удалился.
– Он сказал: завтра… – произнес Стивенсон, разрезая апельсин. – А почему он не захотел говорить со мною сегодня? Я так плохо выгляжу?
Он посмотрел на свою мать, отложил разрезанный надвое апельсин и потянулся к вазе с бананами.
– Матаафе некогда, он торопится, – сказала миссис Стивенсон, трудясь над крылышком цыпленка. – Матаафа всегда такой.
– Очень деликатен и мнителен, – добавил Ллойд, обращаясь к отчиму. – Ему показалось, что он помешал.
– Может быть, – вздохнув, уронил Стивенсон и ничего не взял из вазы с бананами.
В окно заглянул, встав на скамью, старый Галлету, – он жил в Вайлиме на положении почетного пенсионера и абсолютно ничего не делал. Он увидел Стивенсона, его четкий профиль, глубоко запавшие глаза и сказал себе: «Вайлима скоро осиротеет…»
– Что мы будем делать, когда Тузитала умрет? – спросила жена Сосимы одного из приближенных Матаафы. Тот ответил, что всем будет плохо, что все деревья засохнут, а небо потемнеет. Может случиться, что и звезды потухнут и солнце перестанет светить и греть. Жена Сосимы всему верила потому, что говоривший с нею верил в это. Всё же он не допускал, что Тузитала умрет. Во всяком случае, сегодня этого не случится. Тузитала сам знает, когда ему умереть. Тузитала не хочет умирать, ему надо работать, писать и заботиться о людях. Какая глупость – Тузитала и смерть!..
