Елена Сазанович - Всё хоккей
Я включил телефон и быстро набрал нужный номер. Трубку долго не брали, но я был терпелив. Наконец услышал небрежный, успевший устать от славы и поклонников, голос Макса.
— Слушаю.
— Ты слушай, слушай, сволочь, — я говорил спокойно, хотя пальцы мои впились в колено. — Я допускаю, что можешь меня ненавидеть. Не знаю почему. Конечно, не потому, что я убил твоего друга, которого ты ненавидел не меньше. Не потому что живу под одной крышей с его женой, тебе на нее наплевать. Не потому что у тебя было что-то с моей матерью, это травой поросло. Просто ты ненавидишь меня потому, что ненавидишь весь мир. Нормальный честный порядочный мир. Ты хотел, чтобы он был совсем другим. Глупым и продажным. Безропотным и убогим. Не похожим, ни на мою мать, ни на Смирнова и его жену, ни даже на меня. Ты хотел, чтобы по миру ползали одни гады, с твоим лицом и умишкой. Что ж, ты можешь не волноваться. Твои мечты скоро сбудутся. Настоящих людей уже мало. И этих вы истребите, вы же умеете истреблять. Вашим обычным оружием — смердящим словом. Которое, в отличие от оружия, и дешевле обходится. Вы все просчитали. И все же… Ладно, я пойму твою ненависть к Смирнову, ко мне, ко всему человечеству. Но Надежду Андреевну. Ее… Ее ты же мог пощадить. Ты знаешь, самые редкие подонки обижают женщин, которые в них влюблены. Зачем ты это сделал? Допустим, я — негодяй, обманул ее, втерся в доверие. Но зачем… Зачем тебе марать ее имя?
— Ты все сказал, праведник?
Голос этого подонка был насмешлив и горд. После успеха, похоже, он вообще потерял ориентацию. Таким слава противопоказана. Для таких слава — орудие очередного убийства. И прикрытие. Но, к сожалению, таким слава сегодня и достается. По предписанию. В порядке очереди. В зависимости от количества гормонов ненависти и подлости в их бездушных душонках.
— Знаешь, у меня нет времени, хоккеист, толпа репортеришек на пороге. А им еще ох как много нужно сказать. Поэтому быстро разберусь с тобой, — он на секунду замолчал.
— Не ты бы мне указывал, как жить. Не я убил Смирнова, ты это, надеюсь, помнишь? На счет твоей матери сообразить не могу, что ты там мямлил. А по поводу Смирновой… Еще одна невинная душонка выискалась. Ты у нее спрашивал, зачем она притворялась, что не узнала тебя? А? В дом впустила, стол накрыла, постель расстелила. По доброте душевной? Или просто потому, чтобы ты расплатился по полной? Нет, расплатился не муками совести. Все гораздо проще. Зелененькими, которые можно потрогать, пощупать, понюхать. И за которые можно еще неплохо пожить. Видишь, и дачка у нее есть. И счет в банке. Все как положено. А ты где теперь? Где твои деньги, где твое имущество и где твоя слава? У тебя даже будущего нет. Ничего. И кто в этом виноват? Моя книжка? Мелко мыслишь. Моя книжка всего лишь итог. И ты за нее спасибо должен сказать, мученик. Ты мне в ноги должен кланяться, что я тебя от этих мук и избавил. Согласись, легче на душе стало? Молчишь. Правильно делаешь. Благодаря мне ты расплатился морально и даже свободным себя почувствовал. Уже можешь делать все что хочешь, и любить кого хочешь, и жить как хочешь. Правда, благодаря именно твоей подзащитной Смирновой начало твоей новой жизни начнется с нуля, с бедности. Но, извини, я здесь ни при чем. Ни я у тебя вытянул деньги. Так что сам и расхлебывай свое благородство. А меня уволь. Кстати, могу дать тебе мудрый и бесплатный совет. Не играй в совесть. Для тебя это уже роскошь. А лучше воспользуйся сложившейся ситуацией. Сделай из этого скандала покаяние. Раздавай интервью налево направо. Деньги сами потекут в руки. Да и вспомнят тебя, поверь. Может, даже какую должность предложат. У нас любят мучеников со скандальной репутацией. Так что ты еще мне спасибо скажешь. Ну, пока, хоккеист.
В трубке послышались короткие гудки. И я со злостью выдернул шнур телефона. Так и не успев ему ответить. Скорее, не хотел отвечать. Я был полностью раздавлен. Надежда Андреевна изначально знала, кто я, и постоянно вела эту игру.
Я не мог всего этого здраво осмыслить. И налил себе еще. Все к черту! Может, Макс где-то прав? В подлом мире нужно играть по подлым законам. Благородство все равно не ценится. И ничего не стоит. Впрочем, разве я ждал, что оценят мое раскаяние. Или просил за него плату? Нет, просто хотел с чистой совестью вернуться к себе. Не к тому эгоисту Тальке. А к себе, которым я уже мог, имел право стать. И, похоже, путь к себе уже найден.
На моих устах застыли гневные, нет, скорее презрительные слова, которые я непременно выскажу Смирновой. Деньги! Я бы и подумать не мог, что они так много для нее значат. И после смерти мужа она провела ловкий расчет, как бухгалтер, профессионально высчитав — сколько стоит смерть ее мужа, а сколько стоила его жизнь, и сколько я должен и за жизнь, и за смерть. Одного она не смогла понять — в силу своего приземленного характера. Что я и сам, без всякой игры, от чистого сердца хотел с ней рассчитаться. Нет, ей не просто понадобились мои деньги, ей понадобилась и моя жизнь, мое будущее, которого у меня уже никогда не будет.
Но когда Смирнова появилась в дверях комнаты, слова так и застыли на моих холодных, пропахших спиртом, губах. Я молча смотрел на нее, прежнюю. Ту, которую когда-то впервые увидел. Очень невзрачную женщину в выцветшем ситцевом халатике. В тогдашнем черном платке, зализанными волосами, без грамма косметики на лице. От образа вампирши Дианы ничего не осталось. Он так просто был смыт в ванной за короткое время. В которое у меня вновь перевернулась жизнь. И жалость предательски прокралась к моему сердцу. И я молча смотрел и смотрел на нее. Я ждал, что скажет она. Она сказала неожиданно, некстати.
— А почему не прозвенел звонок? Хотела кофе сделать. А звонка нет. Неужели он опять не придет?
— Кто? — не понял я.
— Ну, старичок с собакой. Вчера как-то целое утро неуютно себя чувствовала. Даже кофе не сделала. Конечно, он очень надоедал. И какой-то бессмысленный был. Бессмысленное дело делал. Никому его газеты не были нужны. Все впустую. А вот не пришел — и тоже пусто. Вы не находите?
— Я нахожу, что мы слишком поспешно даем определение ценности того или иного явления, и быстро ставим клеймо на человека. Иногда в самых бессмысленных делах скрывается наивысший смысл и оказывается высшей ценностью. Но обычно мы это понимаем, когда уже поздно и некого благодарить. Человек вообще существо неблагодарное.
— Вы очень расстроились? — она кивнула на книжку, валяющуюся на полу.
— Из-за чего? Из-за того, что я — подлец, жизнь которого состоит из одних ошибок. И эти ошибки я легко, как картонные кубики, всегда отшвыриваю от себя подальше и тут же про них забываю, чтобы наделать новых? Или я расстроился из-за того, что тайно пробрался в ваш дом, чтобы украсть научные труды вашего мужа, в которых ни черта не смыслил? Или все же…
Я запнулся, махнул рукой и перевел взгляд за окно.
— Или все же, — утвердительно сказала Надежда Андреевна.
— Вы знали, кто я, и впустили в дом. Понимаю, вы жили не богато, в отличие от меня. Но зато не могу понять: как все можно было так хладнокровно рассчитать, сразу же после похорон человека, которого вы любили? Или я ошибаюсь?
— Нет, не ошибаетесь. Очень любила. И только вчера поняла, что буду любить всегда. Но вы ошиблись в моих расчетах.
— Неужели вы прогадали в сумме? — мои губы скривились в презрительной усмешке.
— Я вас не понимаю, — лицо Надежды Андреевны побелело. И она стала выглядеть еще старше. Гораздо старше своих лет. — О какой сумме идет речь?
— О той, которую совсем недавно, — я посмотрел машинально на часы, — мне назвал Макс.
— Макс? — Смирнова не вскрикнула, а как-то простонала и плавно, обессилено опустилась на диван. — Ему мало того, что он сделал? Мало? Господи, что это за человек. И почему я… И как я могла… Мне некого винить, я сама себя наказала.
— Тем, что его полюбили?
— Полюбила? — серые глаза надежды Андреевны заволокла красная пелена. Лучше бы она заплакала. Но глаза оставались красными и сухими, что еще больше подчеркивало ее боль и заставляло в эту боль верить. — Полюбила… Да нет, теперь я уже понимаю, что это было что угодно, но только не любовь. Навязчивая идея… Нет. Желание обладать таким непохожим на меня и мою жизнь человеком, таким, про которых говорят — он не для тебя. Нет, пожалуй, нет. Может, желание измениться, изменить свою жизнь и вырваться из этой монотонной повседневности, рутины? Ближе к правде… А может, все гораздо проще. Месть. Элементарная, бытовая, самая низменная месть. Но месть никогда осчастливить не может.
— Месть? — я удивленно пожал плечами. — Кому? Максу? Мне? Себе самой? Своей жизни?
— Не угадали. Месть своему мужу.
— А уж ему-то за что? За то, что он не был удачлив, как Макс? Красив, как Макс? Богат, как Макс?
— То же не угадали. Ведь, по сути, он мог быть и удачливым, и красивым, и богатым. Но по собственной воле от всего отказался. Проделывал над своей жизнью эксперимент. И я догадывалась об этом. Он даже на мне женился только поэтому. И все же я смела надеяться, что он меня полюбит.
